Корней Чуковский - [376]

«Литературная газета» 31 августа вышла с упреком: «Лишь бы поспорить». А 1 сентября «Литература и жизнь» так и продолжала с того же места, с той же фальцетной ноты: «…оберегать от засорения… нашу гордость и славу… язык нашей родной, прекрасной русской литературы…» Последнее слово осталось за «Литературной газетой», но дальше уже даже цитировать неинтересно. Лидия Корнеевна сообщала отцу по горячим следам первых публикаций: «Отовсюду слышу восторги по поводу твоих статей. Мне говорят и пишут о твоем „героическом подвиге“… Ты знаешь, я „Литературку“ не люблю, но при теперешнем отчетливом расслоении (в „ЛиЖи“, „Октябре“, „Москве“ – черная сотня) – „Литературка“ кажется верхом благородства, потому что противопоставлена им».

Судя по ярости полемистов с обеих сторон, Чуковский попал точно в нерв: начавшаяся дискуссия выходила далеко за рамки вопросов чистоты языка. Речь шла, скорее, о возможностях выразительных свойств языка, о раскрепощении формы и содержания, о внимательном и чутком отношении к молодежи, о пригодных и непригодных методах воспитания, о профессионализме педагогов – но главное, о новой степени свободы – и в литературе, и в жизни, как ни излишен тут каламбур.

9 и 16 сентября К. И. снова выступил в «Литературной газете» со статьями, посвященными «канцеляриту». Эти статьи вошли в книгу «Живой как жизнь» – собственно говоря, он по мере работы над книгой публиковал в газетах некоторые ее фрагменты. Упоминание «Звездного билета» автор из окончательного текста изъял, но взамен вставил такой абзац:

"Чтобы добиться чистоты языка, нужно биться за чистоту человеческих мыслей и чувств. Этого упрямо не желают понять многие из наших пуристов. Вместо того чтобы объединенными силами восстать против тех уродливых сторон нашего быта, которые породили уродливую речь, они в негодовании нападают на современных писателей, изображающих некоторые круги молодежи и правдиво передающих в своих повестях и рассказах их подлинную – «людоедскую» – речь.

Они забыли мудрую пословицу:

«На зеркало неча пенять, коли рожа крива».

Оттого-то так много у нас чудаков, которые пеняют на зеркало, едва только они обнаружат, что в нем отражаются их низкие лбы и вульгарные челюсти!

И не только пеняют на зеркало, но и набрасываются на него с кулаками".

С учетом всего, что говорил на всевозможных съездах и пленумах Никита Сергеевич в защиту «лакировщиков» и против «отрицательного изображения», – картина получается довольно любопытная.

Книга была закончена в начале августа 1961 года. Чуковский писал в дневнике: «Закончил (даже не верится) свою книгу „Живой как жизнь“, над которой корпел день и ночь весь этот год, – и как я боюсь, что в ней сказались мой старческий склероз, мои бессонницы, моя предсмертная тоска. Книжка вышла свежая и, пожалуй, не вредная». Общество восприняло книгу как очень нужную и своевременную, а к Чуковскому, как и после публикаций его прославленной «От двух до пяти», посыпались читательские письма – с предложениями, благодарностью, негодованием, вопросами (он сам писал, что получил около двухсот писем).

Успех книги объяснялся просто: с читателем говорили уважительно, заинтересованно и ясно. Говорили не только и не столько о языке, сколько о самом обществе, которое этим языком говорит, и о болезнях, которыми оно болеет: понятно ведь, что канцелярит, которому посвящены самые язвительные и страстные страницы книги, – болезнь не столько языковая, сколько душевная, и не из Африки ее знойным ветром принесло, а породили ее местные условия… Во время работы К. И. сам одергивал себя в дневнике: «Слишком большую главу занимают в моей книжке канцеляризмы. Между тем дело не только в них, пропала самая элементарная грамотность». Однако именно борьбой с канцеляритом книга больше всего и запомнилась читателю – потому, что восставал Чуковский не против оборотов речи как таковых, а против трусости, скудости, зашоренности сознания, против перестраховки и боязни говорить прямо, просто, открыто и ярко – против того образа жизни и образа речи, который выработался в обществе за годы зажима и страха.

О душевной скудости и душевном богатстве говорил Чуковский – и о том, как много возможностей для саморазвития дает язык, если относиться к нему с уважением. И, конечно, для тех, кто хотел начать работать над собой сразу, он давал практическое руководство: в левом столбике – как говорить нельзя, в правом – как говорить нужно. Список этот отдельно публиковался в газете и выходил приложением к некоторым изданиям «Живого как жизнь» – и до сих пор хорош для самопроверки: а так ли я говорю; примеры есть довольно заковыристые. А ведь первый такой список Чуковский составил более полувека назад для собственного пользования – когда Городецкий насчитал в его лекции 92 случая неправильного ударения. Значит, уверен был, что этот способ работает, что помогает, что с помощью такого списка можно отучиться делать ошибки и заговорить правильно.

Но не это, конечно, так привлекло к книге читателей. К этому времени о языке писали много – с точки зрения сталинской работы о языкознании и с точки зрения науки, писали с пафосом, призывали беречь и уважать – но все это было рассчитано либо на специалиста, либо вообще непонятно на кого. А Чуковский доверительно разговаривал с читателем и увлеченно рассказывал ему, какая это сложная, интересная, саморегулирующаяся система – русский язык; что действительно опасно для него, а с чем он справится сам, как новые времена обогащают и развивают его. С читателем редко беседовали так спокойно и свободно, без набивших оскомину обличений и пафосных воззваний, неназойливо пробуждая интерес и любовь к русской филологии. Книга вышла в 1962 году, и уже на следующий год Чуковский ее переработал, дополнил, расширил и выпустил вторым изданием.