Кормление старого кота - [2]

– Я вашего Пастернака не читал, но, как великий писатель земли русской, должен сказать по этому поводу вот что…

Мне неизвестно, знал ли он анекдот образца 1957 года (это был довольно молодой человек), но история непридуманная.

Я говорю это, потому что проблема осознания себя стоит сейчас перед тем, кто начинает писать, очень остро. Писать так, будто до тебя не было мировой литературы, – невозможно. Да и незачем.

Классический пример этому – судьба романов Хемингуэя в России.

Он испортил и продолжает портить многих писателей.

Хемингуэй – очень сложный писатель, а ведь часто он кажется простым. Он такой же загадочный, как фраза из Библии “время жить и время умирать”. В этом Хемингуэй, а вовсе не в цитате из

“Фиесты”, которую никто не помнит, но она постоянно приходит в убогие мозги разных людей: “Пиво оказалось плохим, и я запил его коньяком, который был еще хуже”.

Был я Хемингуэю благодарен, потому что провел с ним несколько вечеров – таких, когда перебираешь записную книжку в поисках тех, кто не спит. Время шло, и количество тех, кто не спит, сокращалось: одни уехали, а другие вышли замуж.

И в эти ночи читать Хемингуэя было интересно, так же, как глядеть на стариков.

Я люблю глядеть на стариков, с их сухими костистыми телами.

Именно сухими и костистыми, потому что худые старики живут дольше.

Худые становятся старше.

Они красивы.

А у Хемингуэя в “Иметь и не иметь” есть место, когда жена главного героя, не очень молодого человека без руки, занимается с ним ночью любовью. Потом он засыпает, потому что он контрабандист и на следующий день ему нужно заниматься своим опасным делом. На следующий день его убьют, но об этом не знает никто. А пока жена говорит ему, спящему, о своей любви.

Хемингуэй написал это так, что очень хорошо представляешь себе эту женщину, то, какая она.

А потом другой персонаж, писатель, сочиняет сценарий, сидя у окна. Он видит на улице безобразно толстую, расплывшуюся женщину. Писатель воображает, что это жена героя его будущего сценария.

“Вот она, похожая на броненосец, – думает писатель, – а вот он, ее муж, который ненавидит свою безобразную жену и засматривается на еврейку-социалистку, выступающую на митингах”.

Дальше Хемингуэй пишет просто: “Женщина, на которую смотрел писатель, была Мария, жена контрабандиста Гарри Моргана”.

Так пишет Хемингуэй.

Писатель обучается двумя способами – самостоятельно и средой.

Про первое говорить бессмысленно, на то оно и самостоятельное.

Вот про среду говорить можно много. Мне очень нравится история, рассказанная Николаем Чуковским. Он пишет: “Был у серапионов такой обычай. Если одному из них что-нибудь в разговоре казалось особенно любопытным, он кричал:

– Моя заявка!

Это означало, что любопытное событие или меткое слово, услышанное в разговоре, мог использовать в своей литературной работе только тот, кто сделал на него заявку. В беспрерывной оживленной трескотне, не замолкавшей на первоначальных серапионовских встречах, возглас “Моя заявка!” раздавался поминутно. Иногда двое или трое одновременно выкрикивали “Моя заявка”, и возникал спор. Это не означало, что все эти заявки действительно использовались. Тут скорее было кокетничание своей силой: все, мол, могу описать, что только захочу”.

Дальше Чуковский пишет о том, что перед серапионами лежал новый мир, который нужно было изобразить, целина.

Но я читаю эти строки с завистью, потому что не вижу новых серапионов. Не потому что их нет, они, видимо, есть, должны быть, но мне неизвестны.

А учиться надо – хотя бы самостоятельно.

Мир, который окружает писателя сейчас, действительно новый, целина. Мир с болью и кровью, которых стало больше.

С ненавистью и любовью, которых тоже немало.

СУББОТНИЙ СБОР ЯБЛОК

Собственно, почему субботний? Чаще всего это бывало в будни.

Славные студенческие будни, пространство между лекциями. Это потом он стал субботний, но, так как все это было довольно давно, будет справедливо кое-что и домыслить.

Итак, начиналось все ранним утром, под стук сапог по асфальту.

О сапогах нужно сказать особо. Впрочем, не только о них.

Кроме сапог надевались широкие зеленые штаны с огромными заплатами наколенников, тонкий свитер и тоже тонкий старый ватник, блещущий разномастными пуговицами – от золотой офицерской до темно-серой, почти матовой, частицы дамского пальто, пуговицами, нашитыми, впрочем, в полной симметрии.

Оставалось сбоку привесить, пока на одно только плечо, громоздкую раму с брезентовым мешком – и с полевой яблочной формой мы разобрались. Кроме сапог, разумеется.

Сапоги были исторические, принадлежавшие некогда полковнику инженерных войск, занятому очень секретными делами. Между командованием такими же секретными объектами, получением совершенно секретных Государственных премий полковник не уследил за своими яловыми полковничьими сапогами, и его дочь, втайне, разумеется, от самого полковника, подарила их мне.

Это были замечательные, государственно-секретные сапоги. Что и говорить, теперь таких сапог нет.

В утреннем мраке, под шум хлебных фургонов и мерцание фонарей я, стуча сапогами, путешествовал к метро. Не суть важно, в каком направлении я, собственно, ехал. Все это перемешалось, и сейчас мне кажется, что все мои родственники жили в одной дачной местности, на разных, правда, участках или, может, на соседних улицах.