Коринна, или Италия - [23]
— Войдем в храм, — сказала Коринна, — вы видите, он открыт доступу света{29} почти так, как это было в древности. Говорят, что свет, льющийся сверху, был эмблемой верховного божества, возвышающегося над всеми остальными богами. Язычники всегда любили символы; мне кажется, что этот язык и вправду больше приличествует религии, нежели наша обычная речь. Дождь часто заливает эти мраморные плиты, но и солнечные лучи часто озаряют лица молящихся. Как светел этот храм! Какой у него праздничный облик! Язычники обоготворяли жизнь, христиане обоготворили смерть: таков дух обеих религий; однако наш римский католицизм менее сумрачен, чем тот, который исповедовали на Севере. Вы убедитесь в этом, когда мы войдем в собор Святого Петра! В святилище Пантеона находятся бюсты наших прославленных художников{30}; они украшают ниши, где некогда помещались изображения древних богов. После падения империи цезарей Италия уже почти никогда не обладала политической независимостью, поэтому вы и не увидите здесь государственных мужей и великих полководцев. Только творческий гений составляет нашу славу; но не согласитесь ли вы, милорд, что народ, который так высоко почитает таланты, заслуживает лучшей участи?
— Я очень строго сужу народы, — ответил Освальд, — и всегда полагаю, что, какова бы ни была их участь, они заслужили ее.
— Это жестоко, — возразила Коринна. — Но быть может, проживя некоторое время в Италии, вы станете более снисходительны к этой прекрасной стране, которую природа украсила, словно некую жертву. Но знайте, по крайней мере, что для нас, художников, влюбленных в славу, нет более заветной мечты, чем получить здесь место. Я уже облюбовала себе свое, — и она указала рукой на пустую нишу. — Кто знает, Освальд, не вернетесь ли вы опять сюда, когда мой бюст будет стоять здесь? Тогда…
— Как можете вы, блистая молодостью и красотой, — с живостью возразил ей Освальд, — говорить о смерти тому, кого горе и страдания привели почти на край могилы?
— Ах! — воскликнула Коринна. — Буря может в одно мгновение сломать цветы, которые еще высоко поднимают головки. Освальд, милый Освальд, — продолжала она, — почему вы не можете быть счастливы? Почему…
— Никогда не спрашивайте меня об этом, — прервал ее лорд Нельвиль, — у вас есть свои тайны, у меня — свои; будем оба уважать наше молчание. Нет, нет, вы не знаете, как была бы потрясена моя душа, если бы мне пришлось рассказать вам о моих несчастьях!
Коринна умолкла, и, когда они вышли из храма, шаги ее стали еще более медленными, а взоры — задумчивыми. Под портиком она оглянулась назад.
— Здесь, — сказала она, — стояла порфировая урна чудесной красоты, ее перенесли сейчас в церковь Святого Иоанна Латеранского; в этой урне хранился прах Агриппы: он покоился у подножья статуи, воздвигнутой Агриппой самому себе. Древние всячески старались смягчить мысль о смерти, отстраняя все скорбное и страшное, что связано с представлением о ней. Они с таким великолепием украшали свои гробницы, что контраст между мраком небытия и ярким блеском жизни становился менее ощутимым. Однако справедливо и то, что они не верили так беззаветно, как мы, в потусторонний мир; язычники пытались бороться со смертью, стремясь обрести вечную память в потомстве, меж тем как мы уповаем упокоиться в лоне Предвечного.
Освальд вздохнул и ничего не сказал. Меланхолические мысли имеют свое очарование, покуда человек не почувствует себя действительно глубоко несчастным. Но когда горе со всей силой охватывает душу, то нельзя слушать без внутренней дрожи иные слова, некогда погружавшие нас лишь в сладостную задумчивость.
Глава третья
Чтобы попасть к собору Святого Петра, надобно перейти через мост Святого Ангела; Коринна и Освальд пошли по нему пешком.
— Когда я возвращался с Капитолия, — сказал Освальд, — вот здесь, на этом мосту, я впервые долго думал о вас.
— Я не тешила себя мечтой, — отозвалась Коринна, — что праздник на Капитолии подарит мне нового друга; но все-таки, стремясь к славе, я всегда надеялась, что она принесет мне любовь; ведь для чего женщине слава, если нет у нее этой надежды?
— Постоим здесь немного! — попросил Освальд. — Какие воспоминания вековой старины могут говорить моему сердцу больше, чем это место, которое напоминает мне о том дне, когда я впервые увидел вас?
