Коридоры кончаются стенкой - [10]

— Ни хрена себе играл, а арбуз на голове?

— Я не думал, что ты будешь стрелять по цели. Думал, догадаешься выстрелить вверх, без риска. Но ты со своей задачей справился отлично.

— Мне ведь было приказано. А приказ начальника — закон для подчиненного. И все-таки, Иван Павлович, если не секрет, как тебе удалось свалить Гутмана, а затем Лапидуса? Насколько я помню, они держались крепко.

— Не секрет, Ваня. Но об этом в другой раз. А сейчас иди в свой закуток. Спокойного утра!

— Нет, я не засну. Тем более после кофе. Еще один вопрос. По-дружески, а?

— Ну, давай, — усмехнулся Малкин, — а то и впрямь не заснешь.

— Вот ты говорил о массовых операциях, об их никчемности и, даже вредности. Я с тобой согласен. Но почему Наркомвнудел так цепляется за них?

— Ты задал трудный вопрос. Я тоже думал об этом. Официально необходимость в массовых репрессиях объясняется обострением классовой борьбы. Но тогда при чем здесь борьба с уклонами? Вероятно, есть разница между борьбой классов в стране и между уклонами в партии?

— Разумеется.

— Тогда почему неурядицы в партии, разногласия между вождями устраняются методами государственного принуждения? При чем здесь Уголовный кодекс? Тем более что пятьдесят восьмая статья не предусматривает ответственности за то, что кто-то в ЦК или вне его имеет мнение, которое отличается от общепринятого?

— Я просил тебя объяснить, а ты задаешь мне вопросы.

— Потому что у меня нет твердого ответа.

— У тебя есть друзья в Наркомвнуделе. Неужели они тоже блуждают в потемках? Уверен, что именно они подбрасывают ЦК эти идеи.

— При чем тут друзья? Кто захочет раскрыться в этой ситуации.

— Ты хочешь сказать, что…

— Что нас с тобой это не касается. С тобой я говорю, как с самим собой. Надеюсь, ты тоже. Но ты дополнил мои сомнения еще одним: действительно, чья инициатива? ЦК или НКВД?

— Если бы НКВД — ЦК давно поставил бы его на место.

— Вот видишь! А что делает ЦК? Принимает решения, которыми полностью развязывает руки НКВД Значит, заинтересован?

— Я бы не сказал так определенно.

— Заинтересован. Ты заметил, как ловко наше краевое руководство списывает на козни врагов все свои ошибки и промахи?

— Конечно. Это его главный козырь.

— Вот! Значит, держать общество в постоянном напряжении выгодно даже с этих позиций. Или я не прав?

— Вероятно, прав.

— Но ведь провалы не всегда результат деятельности краевого начальства. Центр тоже ломает дрова, да еще как неуклюже. Значит, и центру выгодно держать общество в напряжении. Поэтому периодически производятся разоблачения бывших кумиров — политических соперников вождя. Их пропускают через злобную пропаганду и неистовство народных масс и сваливают в троцкизм, как в братскую могилу. А потом начинается борьба с последствиями вредительства. Нам с тобой развязывают руки, и мы крошим. А что делать? Так сложилась наша судьба: либо мы, либо без нас.

— Сколько людей отрываем от плуга, от станка и отправляем невесть Куда…

— Страна строится. Нужны лес, уголь, металл, много чего. Где взять рабсилу, чтобы все это добыть? Вот тут на помощь приходит пресловутый троцкизм.

— Как это?

— Так это! Помнишь вопли Троцкого о милитаризации труда, о создании рабочих армий, ударных батальонов, о слиянии военных округов с производственными единицами? Помнишь?

— Да.

— Сталин материализовал эту идею Троцкого. Властью НКВД он построил концентрационные лагеря, наполнил их дармовой мобильной рабсилой, а во главе великих строек поставил ГУЛАГ. Можно не продолжать?

— Да. Спасибо, что просветил. Признаюсь, я мыслил так же, но полной уверенности не было. Кстати, о Бухарине…

— Спать!

— Пару минут! — взмолился Кабаев.

— Ну?

— Как ты считаешь, были основания для его ареста?

— А как ты думаешь?

— По-моему, он жертва соперничества.

— А по-моему, никакая не жертва. Этот маленький шустрый человечек с блестящими честными глазами и добродушной улыбкой — личность на редкость жуткая.

Разве не он в унисон с Троцким вопил о милитаризации труда? А кто утверждал, что пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала прошлой эпохи? Нет, брат. Мне его нисколько не жаль. Если его завтра все-таки расстреляют, это будет справедливо.

— Сурово ты с ним… И все же, знаешь, я согласен. Мне его непоследовательность не по душе. Ошибается, кается, снова лезет в бутылку, приобретает единомышленников, бросает их на произвол судьбы, идет с повинной… Изворачивается, как проститутка на трапеции.

— Такой он, любимец партии. Ладно, хрен с ним. Я пошел спать, а ты как хочешь.

Кабаев заснул, как только голова коснулась подушки.

Малкин долго и мучительно ворочался. Вспомнился Колеух, и по мере того, как удалялся сон, а в голове утверждалась ясность, росло раздражение против этого человека. Вспомнился пересказанный ему секретарем парткома горотдела Аболиным разговор с Колеухом, который состоялся при утверждении его на бюро горкома: «Аболин? — Колеух посмотрел на меня как-то странно, невидяще, и повел носом, словно принюхивался. — Выдвиженец Малкина, что ли?» «Почему выдвиженец? Я избран тайным голосованием». «Как у вас избирают — мы знаем, — сказал с такой, знаете, ехидненькой усмешечкой. — Вы в связях Малкина с врагами партии и народа Гутманом и Лапидусом разобрались?» «А что нам с ними разбираться? Связи как связи, служебные и не более того». «Вы хотите сказать, что он не выполнял их вражеских указаний?» «Я хочу сказать, что именно он вывел их на чистую воду и разоблачил как врагов». «Ну, это еще вилами по воде писано, кто разоблачил». «Для вас, может быть, вилами по воде. Для нас — очевидно, потому что большинство из нас участвовало в их разоблачении». «Смотрите, как вы бы со своей очевидностью не проворонили врага. Так случается, когда у коммунистов притупляется поэтическая бдительность». «Врага мы не провороним» — ответил я ему недвусмысленно, — «тем более что он, кажется, стал проявлять активность». Больших усилий стоило Малкину сдержаться тогда при Аболине, чтобы не позвонить Колеуху и не наговорить ему резкостей. Оставшись один, он застонал от обиды и дал себе клятву отправить Колеуха вслед за его предшественниками. Прошло уже два месяца, а раненное самолюбие продолжало кровоточить.