Коридор - [8]

Рядом с Лопатинским стол Экштатов. Всё чисто‚ всё прибрано‚ каждая вещь на нужном месте стоит: бабушка Циля Абрамовна старается. Софья Ароновна напечет‚ нажарит‚ наварит‚ по столу разбросает и на работу бежит‚ а Циля Абрамовна потихоньку убирает‚ больше одной вещи в руки не берет – сковородку‚ кастрюлю‚ солонку: трудно ей в ее-то возрасте. Раньше‚ с год назад‚ была она хоть куда‚ да подкосил ее сын Гриша. Ласковый был сын‚ добрый‚ почтительный – весь в отца‚ а работал он в Ленинграде‚ в пожарной охране. "Еврей-пожарник"‚ – смеялся над собой. И досмеялся. Арестовали сына Гришу за поджог Ленинграда. Двое сирот остались. "Еврей-пожарник‚ – сказал следователь его жене. – Это с самого начала было подозрительно". Циля Абрамовна с тех пор газеты читает. Хочет понять‚ что происходит. Да еще каждый час к почтовому ящику торопится. В дырочки заглядывает‚ не плача плачет.

За Экштатами стол Хоботковых. Красивый стол‚ новый: его отец вместе со шкафом по ордеру получил‚ премировали отца за ударную работу. На нем няня обед готовит‚ а Костик на табуретке сидит и кочерыжку грызет. У них с братом Лёкой драки из–за кочерыжек‚ но Лёка в школе‚ и вся кочерыжка Костику досталась. "Дед плачет‚ баба плачет‚ – тянет он свое. – А чего плакать?.." Няня задумывается‚ няня ответ ищет. "А дети у них где?" – спрашивает няня. Этого Костик не знает. Этого и сказка не знает. "Стало быть‚ – решает няня‚ – по детям плачут. Старики завсегда по детям плачут". И мизинцем слезу смахивает. Смешной у нее мизинец‚ ломаный‚ буквой "Г". Лицо толстое‚ круглое‚ глаза голубые‚ мелкие‚ живот большой‚ мягкий, при ходьбе колышется. Костик‚ когда плачет‚ в живот головой тычется. Очень это утешает. Няня кормит ребят по-простому‚ по-деревенски. Они у нее селедку молоком запивают. И ничего‚ никакого расстройства. Мама Костика ей не мешает‚ мама спокойно на работу уходит: няня и накормит‚ и погуляет‚ и спать уложит.

У няни кастрюли-сковородки на столе не помещаются‚ она Нинкин стол заняла. У Нинки столик маленький‚ узенький‚ с двух сторон отпиленный: они позже всех приехали‚ в щель между столами влезали. Нинкина мать обед сготовит – много‚ жирно‚ посуду приберет и мыть его начинает теплой водой с мылом‚ и ножом скоблит‚ как в деревне. Чтобы стол был светлого‚ струганного дерева. Она и сама такая: чистая‚ ладная‚ румяная‚ по коридору идет – паркет трещит. Тетя Шура на фабрике работает: ударница‚ активистка‚ бригадир‚ две грамоты у нее. Соберутся на праздник – бригада‚ одни бабы‚ десять человек на восьми метрах‚ и песни голосят. А мужа за дверь выставляют‚ чтоб не мешал. Муж у нее‚ дядя Паша‚ мелкий‚ плюгавый‚ совсем мужчина неинтересный. Мужиков в деревне войной вымело – она за него пошла. Был‚ правда‚ еще один‚ Сеня-инвалид‚ да он так хотел‚ без женитьбы‚ но она согласия не дала. Уж на что времена тяжелые: кого в гражданскую побило‚ кого в империалистическую‚ кого красные мобилизовали‚ кого – белые‚ кого – зеленые‚ ополоумели бабы без мужиков‚ а Нинкина мать соблазну не поддалась‚ законного мужа хотела‚ за первого воротившегося замуж пошла. Первым дядя Паша оказался. Только детей у них долго не было. "Я человек тухлый‚ – объяснял дядя Паша. – Во мне жила войной подорвана". Потом Нинка родилась. Это уж когда они в столицу переехали. Не иначе‚ с московских харчей‚ с городской пищи.

Последним у двери стол Кукиных. Кукины жильцы тихие‚ неприметные‚ их неделями можно в квартире не встретить. Утром встанут и на работу‚ вечером придут‚ в комнате запрутся и до утра затихают‚ только на машинке стучат. Редко когда в туалет прошмыгнут. Она сверхурочную работу берет‚ переводы печатает‚ а он по приемнику передачи слушает‚ арии из оперетт. Тихо-тихо‚ из коридора не разберешь. Очень любит Кукин арии из оперетт‚ еще с той поры‚ когда молоденьким студентом возил по ресторанам артисточек‚ папашины деньги расшвыривал. Он теперь пожилой‚ она пожилая – детей нет. На кухне стол пустой‚ газетой застеленный‚ и над столом‚ не как у других‚ ни терки‚ ни воронки‚ ни мочалки. Они в комнате на плитке готовят. Плитка особая‚ из-за границы привезенная. Он от Внешторга в Париж–Лондон ездил‚ оборудование закупал. И она с ним – переводчиком. Приехали – двадцать чемоданов привезли. Так и стоят в комнате один на одном‚ до потолка. Трюмо с фарфоровыми купидонами‚ кровать никелированная с шишечками‚ люстра хрустальная: один дядя Паша заходил – видел. Постучится понахальнее, они и пустят. Даже чай пил у них дядя Паша‚ с французской конфетой. Кукины его боятся: он пролетарий‚ ему терять нечего. А больше никого к себе не пускают‚ взаперти живут. Когда прислуга у них была‚ они и прислугу не пускали. Она днем на кухне сидела‚ ночью в ванной спала: положит тюфяк в ванну и кран потуже завернет‚ чтобы не капало; и только вечером‚ когда они дверь отпирали‚ комнату убирала‚ пыль смахивала‚ другую работу под присмотром делала. Жадные они‚ Кукины. Себе – мясо‚ прислуге – кости. Себе – гречку‚ ей – ячневую. Себе – сливочное‚ ей – подсолнечное. Яблоко чистят – из кожуры компот варят. Карандаш на бумажке чинят – сор в ведро выбрасывают – бумажку обратно несут. Как ни таись‚ как ни запирайся‚ коммунальная квартира всё видит‚ всё замечает. Много у нее глаз‚ у коммунальной квартиры. Не зря замки висячие на двери‚ не зря в комнату никого не пускают‚ не зря сама Кукина в обед через весь город домой едет‚ дверь дергает. Дернет пару раз – и обратно на работу. А по утрам старик Кукин‚ будто на службу‚ к сыну приходит. На стул сядет‚ подбородок на трость уложит и сидит в темном коридоре, дверь стережет. Старик Кукин – купец первой гильдии‚ бакалеей торговал на Тверской‚ дом имел в Дегтярном переулке: о шести этажах дом. Всего лишился старик. Теперь он ученый‚ теперь у сына вещи стережет. У самого жена чуть живая‚ ухода требует‚ а он сюда ползет. Двумя трамваями‚ с пересадкой. Глаза не глядят‚ ноги не ходят‚ а едет. Не зря‚ стало быть. Всё видит коммунальная квартира‚ всё понимает‚ и оттого у Рената ключ в дверях торчит. Не от рассеянности‚ не от безалаберности‚ а из принципа. Чтобы старик Кукин‚ сидя на своем посту‚ видел ключ в ямалутдиновской незапертой двери.