Корчак. Опыт биографии - [3]
Каждая история начинается в свой час. Наша началась в далеком прошлом, таинственно, как в страшной сказке. В еврейской традиции существовал обычай: когда в округе вспыхивала эпидемия чумы или черной оспы и никакие способы не помогали, тогда на кладбище женили людей, сильнее прочих обиженных судьбой: бедняков, калек, сирот. Свадьбу устраивала еврейская община; молодые получали в подарок новую жизнь, это должно было отогнать смерть. Вероятно, нечто подобное произошло с предками семьи Гольдшмит. «О давних предках знаю только то, что они были бездомными сиротами, их поженили на еврейском кладбище, надеясь этой жертвой умилостивить бушевавшую в местечке заразу»{4}. Об этом Корчак рассказал Марии Чапской поздней осенью 1941 года, когда та пришла к нему в гости – на Сенную, в последнее пристанище Дома сирот, – пробравшись в гетто по чужому пропуску.
Упомянутый в «Дневнике» прадед – личность более конкретная, чем те далекие предки, хотя о нем тоже известно мало. Доктор, поощряя в детях интерес к семейному прошлому, с сожалением писал в газете «Малы пшеглёнд» – приложении к газете для ассимилированной еврейской интеллигенции «Наш пшеглёнд»:
У меня нет фотографии прадеда, и я мало что слышал о нем. Дед мне о нем не рассказывал, поскольку умер еще до моего рождения. Я мало знаю о прадеде.
Знаю, что он был стекольщиком в маленьком местечке.
Тогда у бедняков не было стекол в окнах. Прадед ходил по дворам, стеклил окна и покупал заячьи шкурки. Мне приятно думать, что прадед вставлял стекла, чтобы было светло, и покупал шкурки, из которых потом шили кожухи, чтобы было теплей.
Иногда я представляю себе, как мой старый прадедушка ходил от села к селу долгими дорогами, садился отдохнуть под деревом или ускорял шаг, чтобы засветло успеть на праздник{5}.
По-видимому, того стекольщика звали Элиезер-Хаим, и жил он, по-видимому, в Грубешове. В конце восемнадцатого века евреи составляли более половины населения Грубешова; остальные были католиками и православными. Невысокие каменные домики и деревянные лачуги, теснящиеся вдоль дороги. Узкие грязные улицы. Множество мелких лавочек. Два рынка – старый и новый. Посреди каждого рынка – ряд лотков. Крестьяне свозили сюда молоко, мясо, овощи. Здесь разглядывали одежду, обувь, домашнюю и хозяйственную утварь, ткани. По четвергам – ярмарка; продавцы и покупатели яростно сражались за цену на польском, украинском, идише. Костел, православная церковь, синагога веками были частью местного пейзажа.
Штетл. На идише это означает «местечко». Одно из тех местечек что, хоть и были уничтожены в Катастрофу, но по-прежнему живут бурной жизнью в литературе и бесчисленных воспоминаниях. Для одних штетл – средоточие традиционных еврейских ценностей, семейного уюта, торжественных обрядов; место, где «басни и мифы носились в воздухе». Для других – символ косности, средневековых суеверий. В таких местечках еврейская община жила на собственной территории, отгородившись от соседей-христиан невидимой стеной строгих религиозных предписаний. Ортодоксальные евреи не учили местный язык, не поддерживали дружеских отношений с соседями, не хотели отказываться от своих обычаев и традиций, единственным источником знаний признавали Талмуд. Светская наука, светские интересы были запрещены; на того, кто нарушал религиозные повеления или запреты, обрушивалось проклятие – провинившегося исключали из общины и изгоняли за пределы еврейской территории. Семья носила по нему траур, как по умершему, а когда он и в самом деле умирал, его нельзя было хоронить на еврейском кладбище.
Вероятно, у человека, так отделившегося от своей среды, на совести лежат зловещие тайны. Еврейское несчастье заключалось в том, что, где бы ни селились евреи, у местных жителей они всегда вызывали недоверие и неприязнь. Те не понимали, что евреи, потеряв родину и рассеявшись по миру, панически боялись утратить национальное самосознание, исчезнуть как единый народ. Они превратились в сообщество, подчиненное правилам, которые они внедрили во все сферы духовной, общественной и семейной жизни. На протяжении столетий, изо дня в день, везде, куда бросала их судьба, евреи героически боролись за то, чтобы сохранить верность Богу и традиции. Иными словами – чтобы выжить.
Антоний Слонимский неслучайно упомянул Грубешов в своем послевоенном стихотворении. Оттуда был родом и его прадед, Авроом-Яков Штерн. Это о нем поэт писал в том же стихотворении:
Прадед поэта, часовщик-философ, гениальный самоучка, известный изобретатель, конструктор первой в мире «счетной машины», фигурирует во многих энциклопедиях, нам известны перипетии его жизни и приблизительная дата рождения. Одни утверждают, что он родился в 1762 году, другие – что в 1769-м. Прадед Януша Корчака ничего выдающегося не совершил, его биографией никто не занимался. Но предположим для ясности повествования, что эти жители старого Грубешова были ровесниками. Раз оба родились в одном и том же местечке, в одной и той же ортодоксальной еврейской среде, наверняка они были знакомы. Знакомы были и их правнуки. Оба писали. Оба жили в Варшаве. Хотя Слонимский был на семнадцать лет моложе Корчака, но принадлежали они к одной среде – польской интеллигенции еврейского происхождения. Интересно, случалось ли им когда-нибудь разговаривать о Грубешове, о дорогах, что вели их предков к польской культуре в те крайне драматичные времена?
