Коралловые четки - [25]

— Здравствуйте, аббат, — фамильярно сказал он священнику. — Вот вы и сошлись с Эрто! С ним уж найдете о чем поговорить! Он прочел Рюисбрука, Толера, святую Терезу, святую Марию Агреда…

— Она еще не причислена к святым, доктор, — тихо сказал аббат Жога.

— Но будет, черт возьми! — возразил доктор, смеясь. — Однако, прежде чем сесть на ваших коньков, дайте уйти нам с бароном. А то вы нас уморите.

— Как здоровье m-lle Франшар? — спросил у меня священник, немного смущенный резкостью доктора.

— Сейчас я не вижу ничего опасного, — ответил я, — но все же положение больной довольно серьезно и требует внимания.

Начался бесконечный провинциальный обед. Только Франшар и доктор Дюссирон оказали ему честь. Я, по обыкновению, мало ел и умеренно пил превосходные вина, которыми мой коллега угощался без колебания. Я заметил, что кушанья подаются в изобилии и прекрасно приготовленными и что погреб у барона Франшара первоклассный. Аббат Жога ел только овощи и пил воду. Его умеренность навлекла на него насмешки доктора Дюссирона, который стал обвинять его в богохульстве, якобы выражаемом в пренебрежении драгоценными дарами Божьими, и в ереси — за отсутствие уважения к изобретению патриарха Ноя, то есть за предпочтение воды вину.

— Между тем, во что угодно было преосуществиться Иисусу Христу, господин аббат? Разве в воду? Нет, не правда ли? Ведь не воду вы льете в ваши сосуды?

Такова была тема, которую с обычным жаром развивал доктор Дюссирон. Аббат Жога, как видно, был привычен к поддразниваниям моего коллеги и добродушно принимал их, но не делал никаких возражений.

Франшар говорил мало и лишь время от времени изрекал что-нибудь в таком роде:

— Это — икем 1869 года, купленный моим отцом у покойного маркиза де Люр-Салюс. Это — гирод 1874 года, бочку которого мне удалось достать. Этот бекас хорошо изжарен.

Кстати, этот бекас подал повод к целой церемонии, главную роль в которой играл мой коллега. Он стал приправлять жаркое на базадский манер, положив в него множество припасов: пряностей, муската, перца, рома и бекасиные потроха. Мы хранили молитвенное молчание, пока Дюссирон священнодействовал с серьезностью, какая была бы уместна разве при лапаротомии. Франшар удостоил одобрить результат.

— Я никого не знаю, доктор, кому бы удавалось жаркое так хорошо, как вам.

— Я изучаю это искусство уже пятьдесят лет, барон, и хотел бы делать его еще лучше. Попробуйте, коллега, — сказал он мне, видя, что я отказался от кушанья, — попробуйте, или вы оскорбите меня. Invidia medicorum pessima[1], как говорит аббат; не забывайте этого.

Я должен был уступить и нашел жаркое превкусным.

— Вас, аббат, я не буду уговаривать. В следующий раз, как вы будете у меня обедать, я сам сварю вам латук на воде и гороховый кисель.

— Сколько слов расточаете вы, мой бедный Дюссирон, — сказал аббат, смеясь. — Какой страшный отчет придется вам отдать Богу!

— Ну! Что может Бог сказать грешнику, раз он — добрый католик!

Тут разговор перешел на политику: аббат Жога и я не приняли в нем участия. Барон Франшар в тоне надгробных речей оплакивал ослепление Франции, которая «идет к своей погибели».

Его волновала участь гонимых конгрегаций:

— Ограбив их, начнут грабить и нас! Этот народ, покинутый Богом, от которого он отступился, обречен на погибель. Когда поколеблены семья и собственность, эти две основы социального строя, тогда все здание рушится, погребая под своими развалинами деятелей, ответственных за его разрушение.

Дюссирон подавал реплики барону; но, тогда как последний придавал своим жалобам неопределенный, общий характер, доктор обращал внимание на лиц, стоящих во главе управления, и осыпал их своими сарказмами. Меня удивляло, что образованные люди, принадлежащие к так называемому правящему классу, так мало знакомы с эволюцией своего отечества. Однако, я не высказал своего впечатления, а ограничился ролью слушателя, заинтересовавшись беседой с точки зрения психологической. Франшар застыл на Луи-Филиппе, а доктор Дюссирон — на второй империи. Аббат Жога казался погруженным в свои размышления и, видимо, не слушал диалога своих соседей.

Достаточно пробрав франкмасонов и евреев, Франшар встал, и мы перешли в библиотеку, где на столе, в чистейшем стиле 1830-х годов, оказались чашки, в которые цедился кофе сквозь серебряные фильтры. Наш хозяин стал угощать, предложил нам выбор из многочисленных ликеров и возобновил с Дюссироном разговор, который, казалось, имел одинаковую прелесть для них обоих. Тогда аббат Жога подошел ко мне.

Он не пил кофе, не знал употребления ликеров и никогда не курил. Он отказался от сигары, предложенной мной, но заявил, что табачный дым его не беспокоит.

Достойный пастырь явно искал случая поговорить со мной; после долгого раздумья, он внезапно и как бы с усилием сказал мне:

— Что думаете вы, на самом деле, о состоянии m-lle Франшар, господин Эрто?

— Я сказал вам как раз то, что думаю, аббат.

— Известны ли вам обстоятельства, при которых обнаружился ее бред?

— Да, вкратце.

— Сказано ли вам, что она постоянно видела во сне молодого человека, что она заметила этого молодого человека сегодня утром у обедни, что она просила отца отменить или отложить ее свадьбу с господином Делилем и заболела вслед за отказом отца?