Корабли надежды - [13]
— Уж это конечно! Покоя вам, Семен Афанасьич, пока не уйдем, действительно не будет. А что касаемо господина адмирала, так вы с ним друзья!
— Ну, ладно! Идем в контору, показывай ваши расписания!
Поглядывая на новые дома, построенные за лето, приветливо отвечая на поклоны знакомых — а знали Федора Федоровича в Севастополе все от мала до велика, — Ушаков медленно ступал по нагретой земле, радовался теплу, солнцу. Иногда останавливался и смотрел на город с грустью. Скоро плавание. Когда вновь увидит его? А теперь, как выяснилось, на берегу оставался смертельный враг. Впрочем, Мордвинов и все, кто за ним стоит, всегда только вредили ему.
От этих мыслей и бессонных ночей разболелась голова. Захотелось холодного квасу с хреном и хотя бы пару часов поспать.
…Весть об императорском указе к вечеру облетела весь город. Все прояснилось. Предстояла напряженная работа без сна и отдыха для всех служителей и рабочих порта, пехотных и инженерных войск: надо было ускорить работы по возведению заложенных батарей на Северной стороне. Семьям флотских тоже было дело: надо было щипать корпию>{40}, крутить бинты; кто умел, готовил целебные мази. С лекарствами на флоте и в морском госпитале было трудно.
Контр-адмирал Вильсон, командиры и флагманы, чины штаба, вызванные Ушаковым, кое-кто из старинных друзей сидели у него в обширной столовой. Поликарпыч в который раз посылал лакея Ваську и садовника Игната в трактир за пополнением. Потом махнул рукой на трактир и стал подавать на стол кое-что из своих запасов, а разные фрукты и овощи прямо с огорода. Оказалось, что эта часть обеда пришлась по вкусу больше, чем трактирная еда. Знойный день сменился прохладной ночью, и деловой разговор постепенно перешел в воспоминания о встречах с османскими капитанами, о подготовке турецкого флота, боевых качествах его кораблей, правах, царивших среди галонджиев — так греки называли турецких матросов, отличавшихся жестокостью и бесчинствами.
Флаг-офицеры и адъютанты с молчаливого согласия Ушакова потихоньку по одному покинули столовую и устроили в гостиной на первом этаже свою компанию. Оттуда доносились звуки клавесина, переборы гитарных струн, приятный баритон Захара Векова, напевавшего веселую песенку, сопровождавшуюся взрывами смеха.
— Анастасий Егорович, — обратился Ушаков к командиру «Св. Ирины» греческому волонтеру лейтенанту Флиту, — приготовь акат>{41} не к четвергу, а к среде. Пойдешь в Константинополь к министру нашему при султанском дворе, господину тайному советнику Томаре. С тобой пойдет Афанасий Николаевич Тизенгаузен. В походе туда и обратно он над тобой будет старшим. Встретимся у входа в Босфор.
Переведя разговор снова на деловой лад, Ушаков слушал капитанов и, казалось, был полностью поглощен разговором, но мысленно он все время возвращался к утренней беседе с Вековым. Больше того, беседа эта не шла у него из головы. Она всколыхнула давние мысли самого Федора Федоровича. Их он не то что боялся, но считал для себя пустыми и, если они возникали невзначай, прогонял их прочь. С Суворовым, с Потемкиным не раз говаривалось о том, что мало у нас грамотных людей, а нужны они всюду очень; что много для образования народа сделал Петр Первый, да после него все стало по-прежнему: учили грамоте дьячки да дьяконы — «мастера» грамоты. А как учили? По Псалтыри>{42} да Часослову>{43}, а еще Катехизис>{44} заставляли читать, а что в нем малолетки понять могут?
Правда, священник, у которого Ушаков в отцовской деревеньке Алексеевке учился, имел уже и такие книги, как «Первое учение отрокам, в нем же буквы и слоги» Феофана Прокоповича, печатную «Азбуку», «Арифметику» Магницкого. Но, не отправь его отец в Морской кадетский корпус, так и был бы он недоучкой и, кроме Катехизиса да подписей под картинками, ничего бы и не читал.
Александр Васильевич Суворов рассказывал, что он, как только стал командовать полком, ввел словесность, обязал офицеров не только строю солдат учить, но и грамоте, а то ведь совсем неграмотные, а с неграмотных что возьмешь? Никто и правил, им составленных, не прочтет!
Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин тоже не раз сетовал на неграмотность народа. Он рассказывал, что многие прожекты составлялись об обучении тягловых людей грамоте, да ходу им не давалось. Екатерина одно писала Вольтеру>{45}: «Заведением народных школ разнообразные в России обычаи приведутся в согласие и исправятся нравы», — совсем другое — Салтыкову>{46}, своему фельдмаршалу, который тоже о школах для народа радел: «Черни не должно давать образования; поскольку будет знать столько же, сколько вы да я, то не станет нам повиноваться в такой мерс, как повинуется теперь».
Сам Ушаков служителей в походах тоже но только парусными ученьями и стрельбами заставлял заниматься, но и арифметикой и грамотой. Считал, что не разговаривать о грамотности народной нужно, а учить грамоте тех, кто под тобой стоит.
Он искренне полагал, что только грамотные люди на службе могут принести пользу родине и народу.
Ушаков и жалел и одновременно был рад, что заставил пойти Захара на откровенный разговор. Дело затевалось — он это понимал — государственное, а от тайной разведки, которой ведал Захар, зависело очень многое. И знать того, кто этим долом будет ведать, надо досконально.
