Корабль стрекоз - [5]

– Извини, но летать я не умею, – сказал я и развернул бумажонку с жевательной смолой. Порция была похожа на загустевший плевок легочного больного. И сел на холодную гальку. Я снова начинал злиться. Мне нужно было расслабиться.

– Ты же говорил, что бросил? – не удержался Олли.

– Значит не бросил, – огрызнулся я.

– Извини. И чего я все время тебя воспитываю! Просто у меня есть предложение.

– Предлааай, – мой рот обожгло горечью, затем язык и небо онемели, вроде приморозились. Артикулировать становилось все труднее. С непривычки я хватил чересчур большой кусок!

– Ты же сам говорил, что два года нырял за устрицами?

– М-м-м… у-у?

– Ну вот бы и сплавал туда. Я имею в виду – вплавь! В ту деревню за мысом. Ночью. Взял бы лодку, сел в нее и по темноте бы сюда пригнал.

– Аое са ээо ует?

Это значило «а что мне за это будет»?

– А что мне будет за мясо, за канаты? – с прищуром сильнейшего парировал он.

Ну и сука же этот Олли!

– Насчет Нин не беспокойся. Она ничего не заподозрит! Я все улажу – и это будет мой вклад в нашу победу. Я, когда тебя только увидел, сразу решил: с таким напарником, как ты, не пропадешь!

Ну и сука же этот Олли!

Но главное, если бы мы только знали ради чего стараемся!

– 4 —

Я чуть не погиб два раза – в первый раз меня накрыло волной, а потом – снова волной, только побольше.

Во второй – когда почувствовал, что отнялись обе ноги и никакие средства не в состоянии привести их в повиновение.

Мои съедобные моллюски, которых олуховатый Олли обзывал «устрицами», были просто курортом! Просто курортом! И хотя плыл я в виду берега, для верности опираясь на бочонок, этот берег ничем не мог мне помочь. Разве что маячил своими кострами – чтобы я не заснул от тоски.

О Шилол! Кто это придумал, что фехтовальщики выносливы и терпеливы?

Я не вынослив.

Я не терпелив.

До сих пор не могу понять, как получилось, что я доплыл до этой деревни.

Обратно было легче, поскольку я таки умыкнул одиноко стоящую лодку. О том, что будет, если рыбаки со своими желтоклыкими волкодавами обнаружат эту лодку у нас возле дома в составе качелей, я старался не думать. Метод был проверенным. Есть такой вид счастья – страусиное.

Наконец я выбрался на наш берег.

До полнолуния оставалось два дня. Но луна раскочегарилась, словно ее наконец помыли! Пожалуй, ее можно было принять за подержанное солнце.

Наконец до меня дошло – это место такое, лунное.

Сколько мне твердили про луну на Циноре (особенно старался сторож в борделе), я никогда не удосуживался посмотреть как следует.

Может, лень было просто стоять запрокинув голову. А может, сказывалась врожденная моя недоверчивость – мало ли что по мнению сторожа «стоило посмотреть».

Вот, посмотрел. Сжевал попутно еще один катышек смолы, которая мерзко просолилась за время моего героического заплыва. И направился к нашему домику. Больше всего на свете хотелось под одеяло.

Дверь строения, которое я именую домиком, хотя честнее было бы «хижиной» была заперта изнутри. В хижине занимались любовью – эти звуки я, как полупрофессиональный работник эротического промысла, не спутал бы ни с какими другими.

Астматический храп матраса Нин, постукивание ее топчана о глинобитную стену, ритмическое дыхание Олли (уж я-то его изучил за время тренировок!) и чувственное повякивание Нин. Ну вы даете, госпожа наблюдатель!

И тут во мне взыграла какая-то не моя воспитанность. А может, все дело было в бордельном рефлексе, вкратце сводившемся к императиву «Не влезай!». Короче говоря, я тихо отошел от дверей и зашаркал к очагу, располагавшемуся в десятке шагов от входа.

Выпью, думаю, чая из солодки, сделаю тюрю, а там и они иссякнут!

Угли быстро усвоили мои дровяные подачки, запылал очаг, созрел чай, нашлись сухари.

Пошарив в продуктовом ящике, я обнаружил заначку Олли (мешок с засахаренными плодами фейхоа) и съел ее всю. После этого лакомства меня начало так знобить, что, может, уместнее было бы словцо «колбасить» – пришлось даже снять одежду, которая ни хрена не хотела высыхать «нательно».

Я завернулся в циновку. Пальцы после фейхоа стали липкими. Луна ощутимо сползла в кювет, намекая на то, что прошел еще час.

А дверь дома все не открывалась.

Теперь звуки переместились к дальней стене, то есть на мою кровать – комната-то у нас была одна на троих, вообще она там была одна!

Нин больше не вякала, а с кокетливой экстатичностью посапывала. Олли похотливо кряхтел.

Чувствовалось, что соитие дается Олли с некоторой примесью слова «надо».

Все чаще были остановки, все кардинальней – смены конфигурации.

Нин тоже старалась вовсю – иначе попробуй заставить молодого здорового мужика трахаться четыре часа кряду, лакомка ненасытная, вместилище ненаполнимое! И Хуммер меня пожри, если я в этом не разбираюсь!

Я натянул еще одну, продымленную циновку на ноги. Я стал похож на покосившийся снопик сена. Луна скрылась за горизонтом, а они все химичили…

– 5 —

– Игрэ, вставай, ну пожалуйста, просыпайся! – умолял голос. Это был голос Олли. Где-то близко шу-шукало море.

– Ну будь же мужиком! Ты чего? Игрэ! Ну Игрэ-э-э! – Олли почти хныкал, в его голосе проявилось даже что-то вроде теплоты. Раньше за ним таких интонаций замечено не было. Неужто четыре палки госпоже наблюдателю его духовно преобразили? Я открыл глаза.