Корабль ночи - [53]

Джонни застонал и невольно содрогнулся. Голова его запрокинулась, и лунный свет упал на разорванное горло. Из проколотой артерии в расползающиеся лужи толчками выбрасывало кровь.

И тогда алоглазые твари набросились на него, приникли несытыми ртами к лицу и горлу, впились зубами в плоть, рвали ее, добираясь до кости, и грызли кость. Придавленный тварями к полу, Джонни поднял руку, но она беспомощно повисла в воздухе, пальцы медленно согнулись, и рука упала. Комнату заполнили звуки кормежки – хруст костей на зубах, чавканье, чмоканье, треск разрываемой плоти. Кровь заливала пол, и изголодавшиеся твари лакали из багровых луж, шалея от густого сладковатого запаха. Они принялись рвать тело на части, раскусывая кости, чтобы насладиться костным мозгом, все быстрее, все лихорадочнее, наполняя спальню эхом своего дыхания. Женщина поскуливала, замерев на месте. Твари толкались над трупом, споря за раны, и, осушив одну, искали новых, яростно шипя, когда другой грубо оттеснял их в сторону. Они вскрывали новые багряные ручьи, словно выпускали из плотяных бочонков темное вино. Они пировали нетерпеливо и жадно, они отрывали узкие полоски мяса и, выжимали из них кровь до последней капли. А покончив с мужчиной, растерзав его на страшные для человеческого взора куски, досуха выпив его кровь, обнаружили, что еще не наполнили свои артерии и вены, не уняли страшную боль, не погасили бушующее пламя – и обрушили свою мстительную ярость на женщину.

Она смотрела, как они приближаются – кто пешком, кто ползком, волоча тело по полу, но не могла пошевелиться. Они пылали яростью, ибо еще не насытились, не избавились от нечеловеческой боли, и зубы их не знали жалости.

Одна из тварей, кормившихся неподвижным телом Норы, вдруг отделилась от прочих и поднялась на ноги. Пятясь от скопления призрачных фигур, она поднесла окровавленную ладонь к окровавленным губам и лизнула. Потом стала в углу и смотрела, как остальные пытаются утолить голод. В самой сердцевине высохших, покоробленных тканей, окаменевших мышц, в ссохшейся на костях, сморщенной плоти еще тлела мучительная боль, и каждый вдох сильнее раздувал это пламя. В тщетной попытке успокоить жгучую боль тварь в углу приложила руку к горлу, но не почувствовала биения жизни – сердце давно превратилось в гниющий комок, сосуды ссохлись. Тварь вдруг пронизала дрожь боли и ярости, безумия и ненависти.

Рядом на стене висело овальное зеркало. Зомби медленно повернул голову и вгляделся в залитое лунным светом отражение.

На лице жили только глаза – ввалившиеся, страшные, злобные щелки на сморщенной, усохшей голове. Когда-то, давным-давно, эти глаза умели смотреть хитро, по-волчьи, светиться торжеством и пылать воинственной яростью. В прошлом орлиный, нос провалился и сгнил, так что осталась лишь медленно расползающаяся на все лицо яма. К изуродованной голове пристали клочья рыжих волос, а когда тварь раскрыла рот, чтобы закричать при виде своего отражения, лунное сияние высветило неровные пеньки гнилых зубов.

Тварь ударила по зеркалу. По стеклу зигзагом пробежала трещина, разняв отраженное в нем мертвое лицо надвое. Отрывисто дыша, кривя губы, зомби осыпал зеркало ударами – и оно разбилось. Когда на стене осталась пустая рама, а зеркало превратилось в россыпь осколков на полу, к потолку взлетел хриплый страдальческий и яростный рев, перешедший в пронзительный вой и оборвавшийся приглушенным рыданием.

Другие твари, пожиравшие обнаженное женское тело, услышали его, но не прервали пиршества. Вокруг них, словно волны прилива, плескались потоки крови, пятная бурые лохмотья обмундирования.

Дэвид Мур, прихлебывая ром, сидел на веранде гостиницы и следил за далеким огоньком в море. Рядом дымилась в пепельнице сигарета, у ног стояла полупустая бутылка. Огонек горел на грузовом судне, которое шло в порт более крупного острова. Вид его пробудил в Муре страсть бродяжить, навеял мысли о дальних берегах, о тех, кого он когда-то знал и с кем расстался.

Теперь его жизнь в Балтиморе казалась жизнью какого-то другого человека. Тот Дэвид Мур был наивным, простодушным и о многом не подозревал. Если судьба действительно существовала, то с ним она не церемонилась и стремглав гнала его по той тропинке, где нечего было надеяться найти дорогу назад. Его личная трагедия навсегда оставалась непреложным фактом, глубоким рваным шрамом на душе. После гибели жены и сына Мур поклялся никогда больше не влюбляться, и хотя он тем не менее влюблялся – в города, острова, переживания – в отношениях с людьми ему не удавалось преодолеть некоторую отчужденность. Слишком уж это было опасно. Да, его порой тянуло к женщинам, но он, как и его случайные партнерши, искал лишь сексуальных контактов. О чувствах речи не было. Он знал, что слишком много пьет, потому что боится и жизни, и смерти; вернее, он был подвешен между ними – его тело наслаждалось тем множеством и разнообразием впечатлений, какое давали путешествия, душа же оцепенела и точно замерзла. Мур был теперь лишь внешней оболочкой человека, который когда-то играл волосами Бет, чувствуя, как они искрятся жизнью, словно наэлектризованные. И все же за это время он стал только ближе к ней. Иногда, скованный сном, Мур вдруг понимал – стоит протянуть руку, и в нескольких дюймах от себя он почувствует ее гибкое нагое тело, притянет ее к себе и сожмет в объятиях так крепко, что никто и никогда больше не отнимет ее у него.