Корабль идет дальше - [122]
Чем ближе подходила моя очередь, тем неспокойнее становилось на душе, тем больше росло волнение.
— Ну, а о твоих, — осторожно проговорил Гуртов, обращаясь ко мне, — мы до сорок четвертого года имели сведения… Да ты не волнуйся, не волнуйся!
Все были живы. Пенсию регулярно получали, а вот с сорок четвертого связь с твоей семьей прервалась. Знаем, что эвакуировались из Ленинграда. Все было хорошо. Приедешь, может все на месте будут…
Проведя в Москве сутки и встретившись с министром морского флота Ширшовым, мы поехали в Ленинград.
…Ленинград… Поезд замедлил ход и подошел к перрону. В окна вагона заглядывали люди в морских фуражках, женщины, дети. Кто-то закричал: «Валя!»— и бросился к выходу. Мелькали знакомые лица работников пароходства, моряков, на перроне кто-то плачет, кто-то бьется в истерике, кто-то возбужденно смеется. Целуются, жмут руки… В вагон врывается высоченная фигура в капитанском кителе.
— Вот где ты! Что же ты не идешь?! — кричит человек, и я попадаю в крепкие объятия. Это старый друг Женька Мартынцев. По его щекам текут слезы, по моим тоже. — Иди, иди, — подталкивает меня Женька. — Там тебя ждут.
Я выхожу на перрон и ищу глазами своих. У стены вокзального здания в голубом выцветшем платье стоит жена. К ней жмется незнакомый худенький мальчик. Мой сын. Мамы нет…
Мы возвратились домой такими же, какими были четыре года назад — сплоченными командами шеста советских судов, правда поредевшими, но еще крепче спаянными, готовыми по первому приказу снова выйти в море. Скоро мы встретились с Игорем Маракасовым, Жорой Леоновым, Сашей Сементовским, Каким-то чудом, так же как и трем помполитам — Антонову, Купровичу и Пучкову, — им удалось вырваться из лагерей смерти Дахау и Маутхаузена. Три помполита — Гребенкин, Зотов и Шимчук — погибли.
Многие моряки не вернулись на Родину. Они никогда не встанут на палубу судна, не увидят родного моря… Они остались лежать там, за стенами замка, на чужой земле… Никто не найдет их могил, кроме тех, кто их хоронил, опускал своими руками клетчатые мешки в жидкую грязь, кто уронил последнюю слезу, понуро возвращаясь в лагерь с пустой мусорной телегой. Но мы помним их.
Часть третья
Корабль идет дальше
«Аскольд»
Мы вернулись из Германии в 1945 >году. Вернулись все, кто остался в живых.
Встретили нас в Ленинграде как родных. После объятий и приветствий повезли на дизель-электроход «Балтика», где интернированные должны были пройти карантин. Там мы окунулись в сказочную обстановку комфортабельных ванн, уютных кают, ковров и мягкой мебели. И это после железных нар Вюльцбурга! Настроение было отличное. Кошмар кончился. Впереди лежало желанное море и далекие плавания.
Вскоре многих из нас одели, выдав форменные костюмы, белье, ботинки, пальто. Вещи добротные, хорошо сшитые.
После основательной проверки моряков, возвратившихся из Германии, постепенно стали посылать на суда.
Начальник Балтийского пароходства И. М. Корабцов, пропустив меня через строгий «техминимум», предложил занять место капитана на небольшом новеньком пароходе «Зоя Космодемьянская». Его недавно получили от финнов. Но я посчитал, что еще не готов к этой почетной и ответственной должности. Все-таки четыре года я не поднимался на мостик, капитаном еще не плавал и начинать свое «капитанство» сразу после гитлеровской тюрьмы мне казалось преждевременным. Надо освежить в памяти все старое, познакомиться с теми новинками, что пришли на флот за годы войны, и вот тогда…
Поблагодарив Корабцова за лестное предложение, я сказал, что предпочел бы еще поплавать несколько месяцев старпомом. Начальник одобрительно кивнул головой.
— Ну, ладно. Тогда подбирай судно сам.
Спустя недели две после этого разговора я встретил капитана Богданова. Того самого Михаила Ивановича Богданова, который был у нас в Вюльцбурге доверенным лицом.
— На ловца и зверь бежит, — сказал он, пожимая мне руку. — Получил назначение на «Аскольд». Не пошли бы вы ко мне старшим помощником? Как смотрите?
Я с радостью согласился. Мне хотелось в море. О нем я мечтал четыре долгих года.
Михаил Иванович пользовался в лагере большим уважением. Какое-то время мы жили вместе в одной камере, но особенной дружбы между нами не возникло. Тем не менее мне почему-то нравился этот человек.
Небольшого роста, рано поседевший — к началу войны ему исполнилось тридцать три года, — он был немногословен. Его суждения всегда были твердые, здравые, трезвые, далекие от крайностей, которые так любили у нас в тюрьме. Богданову верили. Капитан прилежно изучал английский язык, много читал. Во время прогулок по тюремному плацу он ходил один, заложив руки за спину, опустив голову на грудь, и о чем-то думал. Иногда я наблюдал, как Михаил Иванович режет по дереву. Он был искусным резчиком.
Теперь, с приходом на «Аскольд», мне предстояло увидеть Михаила Ивановича на мостике.
«Аскольд» поразил меня. Огромный пароход, грузоподъемностью около десяти тысяч тонн. До войны такие у нас были редкостью. Приемку судна мы оформили быстро. Оно уже кончало погрузку. Шли мы в Швецию, а потом в Гамбург за грузом.
Тихим сентябрьским вечером «Аскольд» покидал Ленинград. Я пошел на свое место на бак, к якорю. Зазвонил телефон с мостика. Я поднял трубку и услышал спокойный голос капитана:
