Корабль идет дальше - [100]

Вейфель застрелил забежавшую в лагерь кошку. Тренировался в стрельбе. Хвастал перед солдатами меткостью. Застрелил, а убирать, конечно, не стал. Кошку подобрали наши ребята и принесли в тюрьму. У француза Жоржа Меркадера загорелись глаза.

— Давай, давай. Это будет бон бифштекс! Ну… Как это? Давай я сделаю.

Жорж причмокнул губами и от предстоящего удовольствия зажмурил глаза. Можно было подумать, что он всю свою жизнь питался кошками. Вейфелевскую кошку ему отдали, взяв слово, что, когда рагу будет готово, он угостит товарищей. Жорж долго колдовал над своим рагу. Достал где-то у поляков лавровый лист и перец, вымачивал мясо и наконец с гордостью заявил:

— Идите кушать.

Желающих набралось так много, что каждый получил по крошечному кусочку. Кулинарные способности Жоржа были оценены по достоинству. Рагу понравилось всем. Он был признан мастером французской кухни. Такой успех окрылил Жоржа, и, когда Алексей Петрович Устинов принес в лагерь десятка два улиток, которых собрал на заднем дворе тюрьмы, Жорж снова воодушевился:

— Я буду делать вам запеченные улитки.

Он «замуровал» улиток размоченным хлебом в их ракушках и положил жариться в печку на тлеющие угли. Это блюдо вызвало такой же энтузиазм, как и кошка. Улиток жевали с наслаждением, хотя напоминали они кусочки резины. Наверно, мы съели бы еще более невероятные блюда. Люди были очень голодны…

За воротами

Я работаю лагерной «лошадью». В нашей упряжке трое. Юра Ратьковский, Гаврилов и я. Иногда «лошадей» меняют. Тогда в упряжку попадает Коля Никитин или Ростислав Вахтин. Гаврилова не меняют. Он самый сильный. «Коренник», так сказать. Каждое утро в восемь часов мы идем на двор комендатуры, надеваем на себя веревочную сбрую от телеги и под охраной постоянного солдата Клима выезжаем из ворот замка. Наша задача привезти собакам мясо, почту коменданту и гарнизону, больным интернированным обрат с молокозавода, свежие газеты, посылки солдатам и вообще все, что идет из города в лагерь.

Клим высокий, худой и свирепый. Он «дефектный». У него плохо с глазами. Клим живет в Вайсенбурге и потому очень держится за место в нашем замке. Больше всего боится оторваться от семьи и угодить на Восточный фронт. Поэтому он из кожи лезет вон, чтобы показать коменданту, какой он строгий. Клим разговаривает с нами только на высоких тонах, толкает прикладом автомата, бьет по спинам. Он всегда торопится, потому что любит болтать в городе со знакомыми, а потом быстрым ходом гонит нас в гору с тяжело груженной телегой. Иначе газеты опоздают к герру коменданту.

Из города в наш замок ведут два пути. Один «лангер вег» — километров восемь по асфальтовой спирали, другой «курцер вег» — три километра почти по вертикальной, очень крутой каменистой лесной тропинке. Мы всегда спускаемся по «курцер вег». Так быстрее попадаем в город. Спуск приятен, телега пуста. Мы идем лесом. Кругом высятся огромные сосны, пахнет хвоей, травой, цветами… Я не знаю, чем еще так удивительно пахнет… Наверное, свободой. И погода здесь лучше. Почти всегда летом солнышко, которого так нам не хватает. Идем, вдыхаем чудесный воздух, не обращая внимания на воркотню Клима, ковыляющего сзади с автоматом наизготовку.

Скоро въезжаем в город. Все нам здесь знакомо. Каждый дом, каждая улочка, каждая площадь. Ведь в течение года мы ежедневно ездим сюда. У нас постоянный маршрут: молокозавод, почта, бойня, булочная Майера — это неизменно, а потом начинаются разные заезды, в зависимости от поручений, данных Климу в лагере.

Постепенно телега наполняется, становится тяжелее, и мы едем уж не так резво: «лошади»-то ведь дохлые, скоро устают. Выходим из города. Сердце начинает тревожно биться: каким же путем прикажет ехать Клим? Телега, как всегда, перегружена. Еле тянем. Подходим к развилке дорог. Ну? Клим взглядывает на часы. Газеты опаздывают, комендант ждет их ровно к двум, а он проболтал с фрау Ванг битых тридцать минут.

— Курцвег! — истошным голосом кричит солдат, видя, что мы остановились и выжидаем. — Шнель!

— Герр Клим, — говорит Юра Ратьковский, — унмёглих. Швер. Лангер вег… Битте.

— Руе! Марш! Курцвег![19]

Мы поворачиваем на горную тропинку. Все круче подъем. Мы тянем телегу изо всех сил. Веревки врезаются в плечи. Не помогают подложенные под них рукавицы. У каждого из нас стерта кожа от этой сбруи. Все медленнее и медленнее двигается телега, и все громче орет Клим:

— Цвай ур! Газетен, комендант! Шнель![20]

Он тычет прикладом поочередно нам в спины. Да будь ты проклят со своими газетами! Сердце выскакивает из груди, не хватает воздуха, сейчас я упаду… Вот каторга! Настоящая каторга. С невероятными усилиями дотаскиваем телегу до половины пути и решительно сбрасываем веревки. Я валюсь на траву, Юра и Гаврилов стоят и, как рыбы, вытащенные из воды, хватают ртами воздух. Какая душистая трава, так бы и остался тут лежать навсегда… Не видеть этой рожи, не слышать его опротивевшего голоса… Пусть стреляет. Не поднимусь, ни за что не поднимусь… Клим неистовствует, показывает на часы, на автомат, прицеливается. Напрасно. Пока мы не отдышимся, телега не двинется с места. Гаврилов и Ратьковский садятся на землю. Еще несколько минут мы отдыхаем, потом с трудом поднимаемся, надеваем веревочные хомуты… Телега трогается.