Корабельщик - [8]

А Моховая уже буквально кипела от “маленького народа”, как, впрочем, и все остальные улицы Ориена. Что-то еще днем будет, когда пройтись по последнему, серому снегу, притоптанному множеством подошв, выберутся горожане постарше!

– Плыви, пельменница! – крикнул Максим и толкнул Соньку на ледяную полосу, уже и без того полную ребят. Взвизгнув, девочка упала на какого-то парня в рваном треухе, и они с уханьем покатились вниз, к подножию улицы, где возле крутой лестницы, ведущей к пристани, образовалась внушительная гора лежалого снега.

Особой доблестью было скатиться к ней так, чтобы проскользнуть между повозкой и лошадью, если повозка была конной, или перед самым носом у механического тарантаса. Шоферы и возницы оглушительно ругались, крутили рули или натягивали вожжи, рвали тормозные рукоятки или охаживали крупы лошадей, а то и назойливых детей кнутом. Уже через четверть часа Максим не только потерял сестер и брата из виду, но успел вымокнуть и донельзя устать, да и проголодаться. Солнце поднималось все выше, и лед постепенно таял, холодной влагой проникая сквозь варежки и полы потертого тулупа.

Мальчик уж совсем было собрался идти домой, как ему встретился Ефрем.

– Привет! – вскричали они разом, наминая друг другу бока.

– Давай в упряжке, – предложил Ефрем.

– Ну давай разок, да я пойду, а то блины остынут. Поздновато ты вышел.

Они втиснулись на ледяную горку и сдвоенным тараном ринулись вниз, толкая коленками встречных и отпихиваясь от тех, кто наседал сзади. Гвалт стоял порядочный, а тут и мобиль загудел клаксоном, выруливая по Морской на перекресток. В ответ заржал какой-то пугливый конь, взметнулась снежная грязь, залепляя глаза, чей-то мокрый валенок ударил Максима в лоб, и он кувырком въехал в гору на краю лестницы. Что-то ужасно твердое наподдало ему напоследок, и по спине явно прошлись стеком.

– Ты чего дерешься? – завопил Максим, поправляя наползшую на глаза шапку.

– А вот еще не так дам! – зло крикнул шофер мобиля и тронулся дальше. Когда корма повозки отъехала, мальчик увидел на льду Ефрема, который лежал подозрительно неподвижно. Тут же в него ударилась целая толпа детей. Максим кинулся к товарищу, зацепил его за рукав и потянул на себя.

– Уф, – пробормотал Ефрем, отплевываясь. – Как я ловко под ним проскочил.

– Чемпион, – буркнул Максим. – Целый хоть?

Он бросил взгляд на правый край лестницы, где молча стояло несколько гвардейцев, один с винтовкой и остальные с пиками. Они улыбались, но в то же время зорко следили за ребятней. Одному из мальчишек уже не повезло. Судя по всему, он угодил под лошадь и сломал ногу – та подвернулась и торчала под странным углом – а потому был тут же милосердно освобожден от страданий. Его тело лежало у парапета, немного в стороне от солдат, и ждало сожжения.

Командир гвардейцев не отводил пристального взгляда от мальчишек, поглаживая винтовку.

– Пойдем-ка отсюда, – прошептал Максим. Ребята быстрым и уверенным шагом поднялись к своему дому, и по дороге Ефрем зализывал длинную, но неглубокую рану, которая протянулась через всю обратную сторону его кисти.

А на другой день, двадцать второго мая, погибла Сонька. Максим никогда не забывал эту дату, потому что в самом нижнем ящике шкафа, куда он порой заглядывал, хранилась ее метрика. Она лежала в той же картонной коробке, что и тонкая пачка пожелтевших дагерротипов – их-то, собственно, Максим и рассматривал время от времени. На одном из них были запечатлены София, мама и сам Максим, когда ему только исполнилось шесть лет. Спустя всего лишь полгода ему уже нужно было идти в школу. У всех получились самые разные выражения лиц – видимо, особое настроение так стойко владело всеми тремя, что фотографу не составило труда ухватить его. Мама, сидевшая посредине, на высоком стуле с ажурной спинкой и в длинном зеленом платье – на снимке оно вышло серым – хранила на красивом лице спокойную, ясную улыбку, слегка приправленную тревогой: а вдруг дети не выдержат неподвижности и дрогнут, смазав кадр. Хитрая, носатая физиономия Соньки светилась довольством и отчасти злорадством – она никак не могла допустить, чтобы Максим пошел к фотографу вдвоем с мамой, а ее оставили дома, без посещения таинственной полутемной лаборатории, где усатый дядя в черном долго таится за камерой, чтобы наконец выпустить из объектива яркую как Солнце птичку. Максим же, напротив, был раздосадован присутствием сестры и особенно крепко стискивал локоть матери, улыбаясь несколько через силу. В тот момент ему казалось, что день рождения безнадежно испорчен. Но по выходе от фотографа, на бурлящую от толпы Дворцовую, где их поджидал новый приятель мамы с бутылкой сахарной воды, праздничное настроение вернулось к Максиму после первого же глотка. А этот веселый и щедрый человек к тому же сказал: “Славные у тебя детишки, Мавра”, и стало совсем хорошо.

Мама сорвалась с крыши спустя год, в конце апреля.

В тот майский день Сонька примчалась из школы, бросила котомку и тут же убежала на улицу, не слушая призывов старшей сестры. Через два часа явился хмурый посыльный из муниципалитета и молча вручил Дорофее метрику с большим черным штампом “Мертв”. Рядом канцелярским почерком, чернилами была написана дата смерти Софии. А вечером пришел Ефрем и рассказал, что он случайно оказался рядом с местом действия и видел, как бестолковая девчонка съехала вниз, ударилась головой без шапки о парапет лестницы и повредила шею. Встать она не смогла, и гвардейцы в минуту освободили ее от мучений.