Корабельная слободка - [8]

— Значит, выходит с тобой по пословице, — заметил дедушка: — солдат-горемыка хуже лапотного лыка. Тебя, служба, как звать-то?

— Лукой зовусь я. Пантелеевы мы. И деревня наша Пантелеева звалась. А я — Лука Пантелеев. И братья мои — кто жив, кто помер — все Пантелеевы.

— Ну, это конечно, — согласился дедушка. — Коли братья от одного отца, так хоть живи, хоть помирай, а все, как один, пишутся Пантелеевы. Так ты, Лука Пантелеев, вот что… Нога у тебя, эвон вишь, как сбита, так ты поживи у меня; дай ты ноге своей в силу войти.

И дедушка, открыв калитку, пропустил Луку Пантелеева на двор.

Дедушка пытался и так и сяк навести солдата на разговор о пропавшей тетради. Лука Пантелеев сначала не понимал ничего.

«Хитрит, — решил дедушка. — Сразу видно: тертый калач».

Но солдат клялся и божился, что о дедушкиной тетради ничего не слыхал. Видел он, правда, однажды какую-то тетрадь у лекаря, когда лежал в лазарете. Но та тетрадь была лечебная, для записи, из чего мази составлять и пластыри делать. И была она в желтой коже. А на коже змея нарисована, пьет из чаши.

— Нет, нет, — качал головой дедушка. — Моя без змеи, а с якорем. Синяя, с якорем…

— Тетради с якорем не видал, — заявил решительно солдат. — Со змеей видал, не отрицаюсь.

Солдат Лука Пантелеев прожил у дедушки Перепетуя три дня.

За эти три дня солдат отдохнул, отоспался, подкормился и подбил подметки к своим стоптанным сапогам. На четвертый день на рассвете он попрощался с дедушкой, поклонившись ему в пояс за хлеб, за соль и за ласку. И закатился потом солдат Лука Пантелеев по дороге на Бахчисарай, и на Симферополь, и на Перекоп…

Долгий предстоял путь солдату и шляхами и шоссейкой. Не один, должно быть, месяц пройдет, пока увидит он свою деревню Пантелееву, если только деревня не сгорела, если только сам солдат не замерзнет в пути.

Солдат ушел, но память по себе оставил. В Корабельной слободке только и разговору было, что о зверствах турок на Николаевском посту. Все думали, что войны теперь не миновать, и ждали вестей с эскадры Нахимова.

Там, на кораблях — у мачт, у парусов, у пушек, — управлялась нынче почти вся мужская половина Корабельной слободки.

Шла осень.

Дни, сменяясь, стояли без ветра и солнца, притихшие и задумчивые.

IV В открытом море

А потом зарядили дожди.

Огромные клочья белесого тумана кружились над морем, медленно перемещаясь с места на место. И всюду хлестало, моросило, капало, с шорохом скатывалось по одубелым парусам на корабельные палубы.

Старый матрос Елисей Белянкин с корабля «Императрица Мария» прислонился к своей толстобрюхой пушке, которую с давних пор называл «Никитишной». Дуло у «Никитишны» было закрыто осиновой втулкой. За бортом сердито шипела черноморская волна. Сивые бакенбарды у Елисея Белянкина отсырели. Белый с синими полосами флаг вице-адмирала Нахимова, вверху на передней мачте, и вовсе намок.

Елисей обернулся и с открытой батареи верхней палубы увидел своего адмирала на капитанском мостике рядом с капитаном второго ранга Барановским. У обоих, у командира эскадры и у командира корабля, стекали с козырьков фуражек крупные дождевые капли. Адмирал заметил Белянкина, улыбнулся в усы и кивнул ему. Белянкин откинулся от пушки и вытянулся «смирно».

— Изверги… Вот изверги! — сказал Нахимов громко и прищурясь.

Видимость была плохая, морскую даль застило частой сеткой дождя.

— Вторгшись в наши пределы на Кавказе, — продолжал Нахимов, — турки зверствовали у нас на Николаевском посту. Они начали. И вот… — Широким жестом показал он на кипевшие за бортом волны, и голос у него дрогнул. — Война объявлена, — не сказал, а словно выдавил он из себя.

Раздвинув подзорную трубу, он поднес ее к правому глазу. И долго-долго вглядывался в низкий, весь в тяжелых тучах горизонт.

— Объявлена, — повторил он и оторвался наконец от подзорной трубы.

Потом резко повернулся к Барановскому и отчеканил:

— Имею известие, что турецкий флот вышел в море с намерением захватить у нас Сухум.

— Суху-ум? — протянул удивленно Барановский.

— Да, — отрезал Нахимов: — Сухум. Принадлежащий нам порт Сухум-Кале.

Ветер ли бросил Елисею Белянкину в уши это слово — война — или просто почудилось оно ему? Нет, должно быть, это слово произнес на мостике адмирал.

— Эва, — молвил чуть слышно Белянкин и погладил шершавой рукой мокрый ствол у «Никитишны». — Вот оно… Значит, воевать?

Но «Никитишна», видимо, не расслышала, о чем шептал нахмурившийся вдруг матрос. Во всяком случае, она ни звуком не откликнулась на замечание своего комендора.

— Скоро заговоришь у меня, старая! — погрозился Белянкин. — Рявкнешь, даже охрипнешь!

И Елисей вспомнил, что не вынимал втулки из своего орудия едва ли не с того дня, как снялись они всей эскадрой, покидая родной Севастополь. Чуть зорька занялась, а народу что тогда столпилось на берегу!.. Все тут были: из города, вся Корабельная слободка, Северная сторона… И долго виднелся Елисею синий платок жены у пристани, а сынишка Мишук все махал и махал старенькой отцовской бескозыркой. Мальчишке, видно, очень не хотелось на берегу оставаться, все приступал к отцу: возьми-де меня да возьми на корабль… Ух, и бойкая же стрела этот Мишук!