Корабельная слободка - [18]

На адмирале не осталось никаких знаков различия. Не было эполет с витой золотой бахромой. Не было и турецкого ордена Меджидие, осыпанного бриллиантами, на пурпуровой с зелеными полосками ленте. Не было двух золотых медалек с изображениями на одной козлобородого императора французов и на другой — юной королевы Британии. Всё сорвали с адмирала матросы адмиральского же корабля. Старик лежал теперь в одном изодранном чекменьке, забрызганном кровью и грязью, и ему казалось, что перед ним всё еще мелькают осатаневшие лица его матросов — и Мустафа-Халиль-оглу, и Джамиль-Джурга, и Абу-Тураб…

— Дед?! — изумился матрос с «Императрицы Марии» Тимоха Дубовой, маленький, коренастый, с рябинами на лице, с серебряной серьгой в ухе. — Дедушка, аль тебя ранили чем?

Осман-паша поднял веки с густыми ресницами и взглянул на Тимоху своими черными с поволокой глазами.

— Должно, мулла, — поделился Тимоха своей догадкой с подоспевшими товарищами: — как бы сказать, поп по-нашему… Тоже ведь и они, к примеру…

— Все — люди, — сказал свирепого вида скуластый матрос, с головой, обмотанной окровавленной тряпкой. И, вздохнув, добавил: — Ничего не скажешь.

Он наклонился над Османом-пашой…

— Погоди, дай-ко я с ним поговорю, — снова вмешался Тимоха. — Я на Каспийском море когда был, так этих персюков да турок перевидал… Дед, а дед! Ала мала, была мала.

Старик вскинул глаза на Тимоху и произнес несколько слов.

— Понял! — обрадовался Тимоха. — На Каспийском море, как бы сказать…

— Может, и понял, — сказал матрос с обвязанной головой. — Да он-то чего сказывает?

— Чего сказывает, не понял я, — сознался Тимоха. — На Каспийском море…

— Да что ты заладил: «на Каспийском море» да «на Каспийском море»! — оборвал Тимоху скуластый. — Надо бы, братцы мои, старика чем утешить. Водки ему хлебнуть…

— Ни-ни! — запротестовал Тимоха. — Закон у них — «коран» называется, Магометом даден. И таков, значит, у них закон, чтобы водки не хлестать. А этот к тому ж и мулла — поп, как бы сказать. На Каспийском…

— Ну, и дураки! — махнул рукой скуластый.

— Что тут у вас? — спросил лейтенант Лукашевич, подойдя к обступившим Османа-пашу матросам.

— Да вот, ваше благородие, — доложил Тимоха, — дед тут объявился, мулла; как бы сказать, поп ихний.

Осман-паша бросил взгляд на лейтенанта, лицо у него оживилось…

— Я не могу, лейтенант, передать вам мою саблю, — произнес он на отличном французском языке. — Ее у меня похитили. Но я ваш пленник. Je sui vice-amiral Osman-pascha[20].

— Amiral?![21] — поразился Лукашевич. — Amiral…

На лейтенанта смотрели матросы, ожидая объяснения тому, что тут происходило. Но, вместо всякого объяснения, лейтенант вдруг вскинул голову и не своим голосом выкрикнул:

— Смирно-о!

И рванул руку к лакированному козырьку фуражки.

— Перенести на катер! — шипел он задыхаясь. — Осторожно… Как зеницу ока…

Бережно подняли матросы Османа-пашу на руки, уложили в висячую парусиновую койку на пробковый матрац и на уцелевших канатах спустили на катер.

— Должно, не какой-нибудь, — шепнул Тимоха скуластому матросу, когда они в катере убирали крюки. — Тоже и у них всякие бывают. Не иначе, не простой мулла, а, как бы сказать, архиерей ихний либо архимандрит…

— Дурак ты, Тимоха! — только и молвил скуластый.

«Ну, уж и дурак», — подумал обидчиво Тимоха.

Тряхнув серьгой, он поплевал себе на руки и взялся за весло.

Игнат Терешко налег на руль, и катер, рассекая воду, вышел на середину рейда.

— Мабудь[22] велыку птаху пиймалы, ваше благородие, Миколай Михайлович? — спросил Игнат шопотом, наклонившись к Лукашевичу.

Лукашевич потер руки, лицо у него просияло…

— Да, уж и птица! — сказал он улыбнувшись. — Как это по-вашему? Птыця-пигалыця. Да… Адмирал — вон что за птица! — добавил он резко. — Флагман эскадры.

— Ого! — вытаращил глаза Игнат.

Перед ним в катере лежал на пробковом матраце старичок в замызганном чекменьке. Шаровары у старичка подбились кверху, тесемки на кальсонах развязались… Игнат только рукой махнул.

— От то ж, — сказал он, покачав головой: — таки довоевавсь!

Лукашевич рассмеялся и снова потер руки.

IX Лазарет

На корабле «Императрица Мария» Османа-пашу уложили в общей офицерской каюте на диване. Молодой лекарь Порфирий Андреевич Успенский протер полой полотняного халата стекла своих золотых очков и принялся осторожно ощупывать у пленного адмирала перебитую обломком мачты ногу. Старик лежал с закрытыми глазами и время от времени тихо стонал. Нахимов сидел у стола и молча ждал результатов осмотра.

А на другом диване, тут же, лежал весь обвязанный бинтами капудан Адиль-бей с несуществовавшего больше фрегата «Фазлы-аллах». Адиль-бея еще с час назад доставил сюда на своей шлюпке мичман Никольский. Молодой капудан никогда и ничему не дивился так, как сегодня. Он переводил глаза, широко поставленные на застывшем лице, с Нахимова на Османа-пашу, с Османа-паши на русского лекаря и только диву давался, куда может завести человека судьба.

— Ну как, Порфирий Андреевич? — нарушил наконец общее молчание Нахимов.

— Голень у старика перебита в двух местах, — ответил лекарь. — Возьмем ногу в лубки. Сейчас распоряжусь с гипсом. А потом пусть выспится хорошенько. Проспится и в разум войдет. Это ему урок; ему и тем, кто за его спиной, в Лондоне, в Париже…