Контур - [28]

— Когда я сходила с поезда, — сказала она, — я заметила на платформе мужчину с белой собачкой на плече. Сам он был очень высокий и смуглый, а собачка красивая, с кудрявой шерстью, белой как снег. Она сидела у него на плече и смотрела по сторонам.

Последовала еще одна пауза. Затем изящный мужчина маленького роста — Тео, согласно моей схеме, — одетый в строгий костюм в тонкую полоску, поднял руку.

— Этим утром, — сказал он, — я шел к метро через площадь перед моим домом и увидел на невысоком бетонном ограждении женскую сумку. Большую, дорогую на вид, — сказал он, — из блестящей лакированной черной кожи с золотой застежкой сверху, и вот она лежала на ограде, открытая. Я огляделся в поисках хозяйки, но на площади никого не было. Я подумал, может, хозяйку ограбили, из сумки всё забрали и бросили ее здесь, но, подойдя поближе, — застежка была открыта, и я мог заглянуть внутрь, ничего не трогая, — я увидел, что всё на месте: кожаный кошелек, ключи, компактная пудра и помада, даже яблоко, которым, видимо, собирались перекусить в течение дня. Я постоял и подождал какое-то время, но никто не пришел, и я в конце концов двинулся к метро, потому что уже начинал опаздывать. По пути я сообразил, что надо было отнести сумку в полицейский участок.

Тео замолк, судя по всему закончив свою историю. Остальные немедленно обрушили на него град вопросов. Почему он не вернулся, когда понял, что нужно отнести сумку в полицию? Если он опаздывал, почему не передал сумку в ближайший магазин или киоск или хотя бы не рассказал о ситуации какому-нибудь прохожему? Он мог даже взять сумку с собой и позвонить куда нужно в удобное время — всё лучше, чем просто оставить ее на площади, где ее кто угодно мог украсть! Пока длился допрос, Тео сидел, скрестив руки на груди, с благодушным выражением на маленьком точеном лице. Прошло немало времени, прежде чем вопросы иссякли, и он снова заговорил.

— Я пересек площадь, — сказал он, — и, подумав о полиции, обернулся, но в тот же момент увидел молодого полицейского ровно на полпути между мной и сумкой, всё еще стоявшей на ограде. Он шел по дорожке, в конце которой мог повернуть либо направо, в мою сторону, либо налево, в сторону сумки. Если бы он повернул направо, мне пришлось бы всё ему рассказать, что привело бы к неизбежной бумажной волоките и трате времени. На мое счастье, — сказал Тео, — он повернул налево, и я дождался, пока он дошел до сумки, осмотрелся в поисках владельца, заглянул внутрь, как и я, затем взял ее и отправился восвояси.

Группа от души поаплодировала рассказу, а Тео сидел и довольно улыбался.

— Интересен тот факт, — сказал длинноволосый парень — Георгиу, согласно моей схеме, — что история может представлять собой череду событий, в которых, как нам кажется, мы принимаем участие, но на которые на самом деле никак не влияем.

Сам он по дороге сюда ничего не заметил; обычно он не обращает внимания на то, что его не касается, поскольку, как ему кажется, нам свойственно усматривать в происходящем с нами опасность, потому что так в жизни появляется подобие предопределенности, и сами мы как будто становимся важнее, чем мы есть. Его довез на машине отец: по дороге у них состоялась интересная беседа о теории струн, а потом он вышел из автомобиля и поднялся в аудиторию.

— Но ведь очевидно, — сказала с озадаченным видом его соседка, — что у каждого действительно есть своя история жизни, что его существование имеет конкретную форму, протяженную во времени — от начала в прошлом и до конца когда-то в будущем, и в ней есть темы, события и действующие лица.

По дороге сюда она прошла мимо открытого окна, из которого доносились звуки игры на фортепиано. Здание оказалось музыкальным колледжем — из такого колледжа она ушла два года назад, отказавшись от давнишней мечты стать профессиональным музыкантом; она узнала фугу ре-минор Баха, ее любимое произведение, которое сейчас, застав ее врасплох среди улицы, вдруг вызвало у нее острое чувство потери. Как будто когда-то музыка принадлежала ей, а теперь нет; словно ее отлучили от красоты музыки и заставили смотреть на то, как она принадлежит кому-то другому, и заново ощущать всю грусть от невозможности больше находиться в этом мире — по ряду причин. Кто-то еще, сказала она, пройдя мимо этого окна и услышав фугу ре-минор, точно почувствовал бы что-то совершенно другое. Сама по себе музыка, доносящаяся из окна, не значит ничего, и какие бы чувства она ни вызывала, они не имеют отношения к тому, почему она вообще зазвучала, почему окно было открыто и прохожие могли ее слышать. И даже человек, наблюдавший за событиями с другой стороны улицы, сказала она, не мог бы на основании того, что он увидел и услышал, догадаться, в чем дело. Он бы увидел, что мимо идет девушка, а из окна здания играет музыка.

— А больше ничего, в сущности, и не произошло! — широко улыбнулся Георгиу, подняв палец.

Девушке — я посмотрела, ее звали Клио — было, наверное, под тридцать, но выглядела она почти по-детски, с темными волосами, аккуратно зачесанными в хвост, и землистым лицом без всякого макияжа. На ней была туника без рукавов, тоже придававшая ей невинный вид. Я легко могла представить, как она сидит в аскетичной студии за фортепиано, а пальцы ее ловко летают над черными и белыми клавишами. Она посмотрела на Георгиу ровно и бесстрастно, явно ожидая, что он скажет что-то еще.