Контрольный выстрел - [15]

В настоящее время опера и балет не могут быть отнесены к искусствам. Они функционируют как музейные кунсткамеры, как исторические сохраненные от уничтожения государством раритетные виды искусства. Мариинский и Большой театры по сути такие же музеи как Эрмитаж или Третьяковская галерея. С той разницей, что картины Мариинки и Большого движущиеся и звучащие в отличии от написанных маслом.

В середине 90-х, помню, сидел я в Директорской ложе Мариинки, среди завсегдатаев. Меня пригласил туда Леонид надиров — директор школы имени Вагановой. В гостевой квартире этой школы на Фонтанке я и жил. Давали «Лебединое». Я с приятелем собирался уже сбежать, было скучно, несмотря на то что на сцене была и прима Ульяна Лопаткина: как вдруг сидевшая рядом женщина в красном жакете что-то пробормотала в адрес Лопаткиной. Мы разговорились. Дама в красном знала обстоятельства личной жизни всех присутствовавших на сцене. Когда я выразил желание быть представленным Лопатконой, дама хмыкнула и воскликнула: «Зачем Вы ей? Разве вы не знаете, что она живет с девушкой, у нее есть любимая?» И дама рассказала нам тонну захватывающих историй о балете. Смотреть стало много интересней. Мораль шуточной этой истории такова: выхолощенное по сути своей музейное искусство балета совершенно не есть искусство, — это хорошо отточенный музейный спектакль. И только. У него нет никакой связи с современным человеком. Ни одной. Когда появляется пусть анекдотическая, но связь: от дамы в красном жакете, что Лопаткина лесбиянка и живет с девушкой, — начинаешь смотреть на сцену с большим интересом.

Я знал некоторых балетных танцоров и балетных критиков. Михаил Барышников был чуть ли не первым, кто прочел мой первый роман в рукописи в Нью-Йорке в 1977 году. Я знал Александра Годунова — рано ушедшего танцора. Рудольфа Нуриева я почему-то не встретил, но когда он умер у него нашли мою книгу «Это я, Эдичка» на ночном столике с пометками. Об этом писали газеты во Франции, так что я в балете не чужой. Еще ребенком я заорал на представлении балета Глиэра «Красный мак», в момент, когда наш матрос сидит удит рыбу, спиной к зрителю, а к нему сзади с ножом ползет китаец. И вот я криком предупредил нашего матроса. Происходило это в харьковском театре оперы и балета. Так что я в балете с юных лет понимаю. С моим мнением можно считаться. Это здравый крик ребенка, предупреждающий об опасности.

Мясо

В кусках сырого мяса, когда они не приморожены есть похабная непристойность. Впрочем, с этой непристойностью, с неприличием, человечество живет и как-то управляется. Непристойность же проистекает от того, что человек сам — мясо.

Англия, развившаяся политически всех ранее в Европе, имела суд присяжных уже в 18 веке(а может быть и раньше, но 18-ом точно). Интересно, что мясникам запрещено было заседать в суде присяжных. Во, какие тонкости, и это совсем не глупо. Вот оно и лежит перед вами: мясо. Черная лакированная, печень колышется если ее перекладываешь, говядина мясо темное аж до черноты, свинина — розовая, телятина — серо-розовая, дичь — черно-красная на срезе. Мясо пахнет раной и сопутствующим ему салом. Мясо беспокоит человека. Оно желанно, и одновременно тревожит. С птицей почему-то легче. Она не напоминает человека. С мясом — сложные отношения.

Самую удивительную мясную лавку я видел в Самарканде. Особым образом обдуваемое сквозняком помещение еще и окуривалось каким-то тлеющим ароматно растением. Там не было ни одной мухи. Между тем я не увидел нигде холодильников. Свежее мясо аккуратно лежало на деревянных высоких топчанах. Самые грязные мясные — в русских магазинах. Таракан, ползающий по плахе мясника — обыденное явление. Ослепленные своим мессианизмом русские презирают азиатов, сами между тем давно деградировали, не заметив этого.

В ранней юности у меня был друг Саня Красный. Он был немец по происхождению, хотя фамилия у него была какая-то незначительна, и русская. Маму его звали Эльза, высокая женщина работала билетершей в кинотеатре «Стахановец». Отец Сани также был настоящий немец и его звали Вальтер, но он был мертв к тому времени. А незначительная русская фамилия Саши была его отчима, второго мужа тети Эльзы и отца Светки, — младшей сестры сани, отчим был тоже уже мертв тогда. Все это нехитрое генеалогическое древо мне понадобилось воздвигнуть лишь для того, чтобы сообщить, что Сане был 21 год (мне было лишь 15 лет) и он работал мясником на Конном Рынке. Я ездил к нему в гости. Он стоял в заскорузлом от многих слоев краски помещении, где на полу были разбросаны опилки и воняло дустом. Стоял за прилавком и зверски лязгал ножами., точил два огромных ножа друг о друга. Так как у Сани было толстое красное лицо блондина сангвиника и два невыразительных кабаньих тусклых глаза, и он был дороден и крупен в свои 21, то сам Бог велел ему работать мясником. Над выбором профессии он не мучился. И отлично смотрелся за прилавком. Время от времени из глубины подсобного помещения появлялись два других мясника, но до Сани им было далеко. Перед Саней лежали куски черной говядины и розовой свинины. Кровавый клеенчатый желтый фартук поверх белого халата выпирал резиново — туго вперед, у Сани было пузо. Это было мое первое соприкосновение с сырым мясом. Сырое мясо имело душный сырой и сладковатый запах жира.