Контакт первой степени тяжести - [19]

И время снова оборвалось.

Мысли, время и жизнь вернулись к Белову, когда часы за стеной прохрипели, слегка дребезжа, четыре раза подряд.

О– о, это уже утро, считай.

Теперь надо срочно заснуть. Необходимо. Нужно!

Белов умел делать то, что нужно, а не то, что хотелось, умел даже в большей степени, чем Тренихин.

А Борис умел в нужный момент взять на себя управление. Он просто так потеряться, пропасть, сгинуть не мог, Белов был уверен. Борис мог держать себя сам в самых что ни на есть ежовых, курс – по трассе, цель – в кресте. В самых, казалось бы, безнадежнейших ситуациях. Как, например, в тот январский вечер, когда он вернул студенту Магарадзе часы.

* * *

Он потом рассказал, как это у него получилось. Лет десять спустя рассказал.

Он вошел в ресторан и направился прямиком к метрдотелю. Тронул его за рукав и сказал, достав и предъявив расписку:

– Я деньги принес. Предъявите часы.

Метр отвел его в сторонку и, отперев один из ящиков столика-тумбочки, стоящего в дальнем углу общего зала, извлек часы, положил перед ним на столик.

Метр, видно, хорошо запомнил, что часы снимал грузин.

– Часы не эти, – сказал Борис, едва глянув.

– Тогда, наверное, вот эти? – как ни в чем не бывало, метр достал – на сей раз уже из кармана своего смокинга – часы Магарадзе. – Простите. Я, видно, спутал. Теперь правильно?

– Теперь правильно, – кивнул Тренихин и, взяв в левую руку часы, почти одновременно с этим так врезал метру правой, что у того аж хрустнуло в лице.

Бросив на грудь отключившегося метра семьдесят пять рублей, Тренихин спокойно, не торопясь покинул зал.

Его провожали взглядами десяток человек. Но его никто не остановил.

Возможно, случайно – все просто растерялись от неожиданности. А возможно, что везение было здесь абсолютно ни при чем: Белов хорошо помнил, что в тот вечер во взгляде Бориса было нечто фатальное, светящаяся глазами врубелевщина, лермонтовина такая – мороз по коже.

И ясно, почему демоническая волна несла Тренихина в тот вечер.

Потому что в тот же день, часами пятью ранее, он, после месяца молчанья, решился и позвонил наконец Анечке Румянцевой, позвонил первый: в надежде занять у нее денег, чтоб выручить часы студента Магарадзе – предлог и повод был железный. А позвонив, он узнал, что Анечка вот уже месяц как не имеет места в подлунном мире: еще в начале декабря она, разорвав все его рисунки, которые он дарил ей в ноябре пачками, выбросилась из окна своего десятого этажа цековской башни и умерла, ударившись среди больших и малых Бронных об твердый и грязный асфальт.

* * *

«Господи, дай же мне сон!» – взмолился Белов.

Но Бог не давал ему сна.

«Боже ты мой! – вдруг ужаснулся Белов, вспомнив: – И зачем же я „Кыш, блин!" сказал этой девочке, попросившей автограф у меня перед самым банкетом? Ну за что я обидел ее? Вот же скотина, хуже скота – распустился ни к черту!»

От боли в душе Белов аж заскрипел зубами.

И в ту же секунду, как провалившись, заснул.

* * *

– О, на ловца и зверь бежит! – Власов встал навстречу входящему Белову, поднял в приветствии правую забинтованную руку. – Я как раз хотел повесточку вам послать.

– А что – разве так сложно позвонить? – удивился Белов. – Я же вам дал свой телефон.

– В нашем случае не очень удобно звонить. Не те у нас отношения, – многозначительно произнес следователь и, заметив удивление на лице Белова, пояснил: – Звонок-то к делу не пришьешь. Вам позвонишь – а вы потом откреститесь. Или вы, допустим, чего не поняли по телефону, не расслышали. Позвонишь порой, а потом выясняется, что вроде хоть ты и звонил, казалось бы, да не туда, видимо, попадал. А время идет, часики тикают, начальство сначала за холку треплет, а потом и шкурку приспустит… Иное же дело повестка – вещь осязаемая – раз и квас – под расписочку! Хотите, приходите, не хотите, не надо – пожалуйста – а расписка ваша уже в дело подшита, подколота! Дело пухнет, как морда утопленника, и, значит, споро делается поманенечку. Старо как мир, мудро! Ну, садитесь же, гость дорогой. То есть не то чтобы уж прямо садитесь, хе-хе… А присаживайтесь пока вот.

Белова страшно раздражала эта манера Власова говорить: уклончиво, с отводом глаз в сторону, с намеками, невнятными угрозами и каким-то наивным, открытым хамством, с наглостью на уровне детского сада.

Белов сел напротив следователя и слегка потянулся, так, что плечевые суставы сочно хрустнули.

– Как рука? – спросил он участливо, но не без удовольствия. – Сильно болит, поди?

– Да нет. Прошла. Еще вчера, – безмятежно парировал Владислав Львович, однако, кинув взгляд на свою руку, увидел повязку и болезненно поморщился: – Перевязал вот просто так, формально – чтобы писать меньше. У нас ведь как, у следователей – сплошная писанина. Все думают, что мы как Пуаро, как Шерлок Холмс: расследуем там, вынюхиваем, анализируем, думаем, а мы вроде Агаты Кристи – пиши и пиши, что в голову взбрендит, без всякого вмешательства ума, двадцать пять часов в сутки кряду – в черную голову, чего хочешь пиши, одно чистописание, мать его, прости господи!

Белов сочувственно кивнул.

Оба замолчали.

Власов даже отвернулся в сторону и вперил свои темные, как маслины, глаза куда-то туда, за окно, в серое небо, затянутое сизыми облаками. Там, на пламенеющей багрянцем ветке клена, сидела облезлая ворона и как-то тяжело, по-собачьи натужно гадила.