Консьянс блаженный - [2]

Овцы вокруг собрались, — как нас не чуждаются овцы,

Так не чуждайся и ты, певец божественный, стада…[1]

Затем, переходя от античности к средневековью, вспомните очаровательную и милосердную легенду о Женевьеве Брабантской. Женщину, выданную предателем, отвергает супруг, отец изгоняет своего ребенка, виновного только в том, что он появился на свет, лань предоставляет свою пещеру женщине и дает свое молоко ее ребенку, а животное, забыв о том, что человек в своей гордыне изгнал его из великой семьи человечества, принимает гонимую семью. Безгрешная лесная лань спасает мать и ее безгрешное дитя. Помощь поступает от смиренного, спасение приходит от малого.

Вспомните-ка тот манускрипт из Сен-Галла, который учит нас, как надо сзывать разлетевшихся пчел, и скажите мне, посылалась ли когда-либо к разумному созданию молитва более нежная и более трогательная, чем эта, обращенная к царице маленького крылатого царства:

«О матерь тел, заклинаю тебя именем Бога, Царя Небесного, именем Искупителя земли, сына Божьего, заклинаю тебя не лететь далеко и высоко и как можно быстрее возвратиться на твое дерево; там ты соберешь вокруг себя своих чад и спутниц, там вы найдете отличный сосуд, приготовленный мною для вас; там вы будете трудиться во имя Господа!»

Крестьянин думает не так, как вы, жители городов. В сельском семействе животные занимают свое место сразу же за младшим его членом, подобно тому как в знатных саксонских домах младшие родственники усаживаются у нижнего края стола; в Бретани еще и сегодня домашние животные разделяют печали и радости семьи: в дни радости их увенчивают цветами, а в дни печали облачают в траур. Зачем же отлучать от скорби лошадей Ахилла, оплакивающих смерть своего хозяина, или от радости — собаку Улисса, испустившую дух, когда она увидела смерть своего повелителя?

Посмотрите, какими умными выглядят одни животные, какими добрыми и мечтательными выглядят другие; разве вы не понимаете, что между ними и Всевышним существует великая тайна — тайна, которую античность провидела, быть может, в тот день, когда Гомер написал легенду о Цирцее? Разве черный ворон, живущий три столетия, то есть четыре человеческих века, своим меланхолическим карканьем не пытается поведать о столь же унылом и темном, как его оперение, прошлом? Разве ласточка, прилетающая с юга, не рассказывает нам что-то о великих пустынях, куда не может ступить нога человека, но сумеет долететь она? Разве орел, глядящий прямо на солнце, и сова, видящая в темноте, не лучше нас знают, что происходит и в мире дневном и в мире ночном? Наконец, разве огромный бык, жующий под дубом высохшие травы, смог бы так надолго погружаться в грезы и издавать такие тяжкие вздохи, если бы никакая мысль не возникала в его уме, если бы он не жаловался Богу, быть может, на неблагодарность человека, своего высокого собрата, не признающего их родства?

Дитя, этот цветок рода человеческого, не столь несправедливо, как взрослый человек; оно-то разговаривает с животными словно с братьями и друзьями, и они из чувства благодарности отвечают ему тем же. Посмотрите на общение звереныша и ребенка, послушайте вроде бы бессмысленные звуки, какими они обмениваются в своих играх и ласках, и вы будете склонны поверить, что животное пытается заговорить на языке ребенка, а ребенок — на языке животного. Каков бы ни был язык, на котором они изъясняются, они несомненно понимают друг друга и обмениваются теми простейшими мыслями, что, быть может, говорят о Боге больше истин, чем высказывали когда-либо Платон и Боссюэ.

А теперь вернемся к тем двум хижинам и попытаемся познакомить читателя с добропорядочными крестьянами, живущими там.

II ХИЖИНА ПО ЛЕВУЮ СТОРОНУ ДОРОГИ

В хижине слева, увитой виноградной лозой, той, где жили семидесятилетний старик, тридцативосьмилетняя женщина и шестнадцатилетний юноша, где на пороге, вытянувшись во весь рост и щурясь на солнце, лежала собака, а в хлеву ревел осел и мычал бык, полновластным хозяином был семидесятилетний старик, свекор женщины и дед юноши (хотя, замечу, главный персонаж нашей истории не он).

Антуан Манскур — таким было настоящее его имя. Но, поскольку он оказался младшим из двух сыновей, в семье со времени его появления на свет в 1740 году и до начала нашей истории, то есть до 1810 года, его всегда называли Каде, впрочем, с годами, когда он женился и у него появился сын, стали называть не просто Каде, а папаша Каде.

В деревне лишь очень немногие помнили его подлинное имя, да и он сам почти забыл его, и в результате подобного забвения невестку его стали называть теткой Каде, а шестнадцатилетнего молодого человека — Каде-сыном.

Когда придет пора поговорить об этом последнем, мы расскажем, что из-за сельской привычки давать людям насмешливые прозвища он получил новое имя, обусловленное не так, как у деда, второстепенным местом на генеалогическом древе семейства, а низкой, по мнению крестьян, ступенькой в интеллектуальной иерархии природы.

Папаша Каде был настоящим крестьянином, хитрым и лукавым, как и подобает человеку, живущему по соседству с Пикардией, законопослушным, чистосердечным и, в сущности, честным, ибо он был сыном того исконно французского края, который именуют Иль-де-Франс. Быть может, не так-то просто увязать его хитрость и лукавство с законопослушанием, чистосердечием и честностью; в таком случае вспомните, что вуаль может закрывать лицо и все же давать возможность пристальному взгляду разглядеть его. Это уподобление позволит точнее представить то, о чем мы хотим сказать.