Консул - [48]

— Нет!

— Что-нибудь случилось?

— Не твоего ума дело! — огрызнулся Захаров. — Сиди на кухне. Если кто придет — меня нет дома. Буду поздно вечером.

Катя послушно отправилась на кухню, за ней побрела обиженная Джулли.

"Что могло произойти?" — думала Катя. За последний год дела у Петра поправились. Он стал часто ездить в Берлин, совершал какие-то выгодные сделки. В доме появилась новая мебель, даже холодильник. Кате выдавались деньги "на булавки", и значительные. Деньги она прятала, а из своего сундука, в который Петр никогда не заглядывал, стала постепенно вынимать наряды, купленные к Пушкинскому вечеру. Стали чаще приходить гости, главным образом мужчины, которые уединялись с бутылкой виски в столовой, куда Кате вход был запрещен. Из отдельных возгласов, доносившихся до нее, она понимала, что говорят о политике, о том, что Германия стала большой силой, все чаще произносилось слово "война".

А жизнь Кати после Пушкинского вечера перевернулась. Пришла она на концерт уверенной, почти счастливой. Но вот вышла на сцену Вера Давыдова в строгом белом платье, на плечах белая меховая накидка, за поясом алые тюльпаны. Голова увенчана косой, как лавровым венком. Молодая, ослепительно прекрасная и взволнованная. Артистку встретили вежливыми аплодисментами. Вера легким кивком головы дала знать аккомпаниатору, что она готова. И зазвучала ария Леля из оперы "Снегурочка": "Туча со громом сговаривалась: "Ты греми, гром, а я дождь разолью. Спрыснем землю весенним дождем…" Как весеннее половодье, звеня, сверкая, полилась песня.

Публика наградила артистку бурными аплодисментами.

А затем вышел на сцену Сергей Лемешев, осветил зал очаровательной застенчивой улыбкой.

"Что день грядущий мне готовит…" Несравненный голос Лемешева. "Ах, Ольга, я тебя любил, тебе единой посвятил рассвет печальный жизни юной…" Столько поэтической выразительности и нежной страсти вложил певец в образ Ленского. В зале плакали. Катя еле сдерживала рыдания.

Артисты выступали по очереди. Уже не аплодисменты, а восторженная овация сопровождала каждый номер.

И вот снова на сцене Вера. В волосы воткнут высокий белый гребень, и чашечка тюльпана прильнула к косе.

"Кармен… Кармен…" — пронеслось по залу.

Вера щелкнула кастаньетами. Пела и танцевала. Хабанера Давыдовой окончательно покорила слушателей.

Шквал аплодисментов! Дождь цветов! Публика поднялась, стоя приветствуя артистку.

Артисты были щедры, выходили без конца на "бис".

Оба такие доступные, доброжелательные, молодые и блистательные. И казалось, Пушкин улыбается с портрета.

После концерта, который закончился далеко за полночь, артисты вышли из консерватории к автомобилю, но не так-то легко было до него добраться. Публика собралась возле служебного выхода из театра. "Кийтоксиа пальон!" (Большое спасибо!), "Браво!", "Спасибо!" — восторженная овация продолжалась и на улице. Широкий подол платья Веры был зацелован, поклонницы Лемешева хватали снег из-под его ног и слизывали с ладоней.

Советский консул Ярков еле уговорил финских парней не пытаться нести на руках машину, в которой сидели артисты, а доверить ее шоферу.

Несколько машин везли цветы.

Катя, оставив на платье Веры отпечаток и своей губной помады — о разговоре нечего было и думать, — шла домой, боясь расплескать все еще звучащие голоса Веры и Сергея, очарованная и обновленная. Открыла дверь в свою квартиру и вдруг закричала, отчаянно, горестно, по-бабьи причитая: "Мамочка дорогая, что я наделала, что я натворила, ради чего загубила молодость!.." Сорвала с себя наряд, душивший ее, засунула в сундук. Сидела в кухне и плакала, ломая пальцы, стукаясь затылком о стену… Утром принесли телеграмму. Из Парижа. Катя даже не раскрыла ее; поднесла зажженную спичку, бумага загорелась, и огонь слизывал лживые слова. Скрючилось и превратилось в черный пепел слово "Гранд опера", осыпались наклеенные латинскими буквами слова "nejno zeluju". Катя растерла в порошок пепел, вымыла руки. Поняла, что она очнулась, проснулась. Но как начать новую жизнь, оставить эту, постылую, она еще не знала.

И сейчас сидела на кухне и думала, думала…

Ее мысли прервал звонок в дверь.

На крыльце стоял человек и складывал зонтик. На Катю глянули огромные, под толстыми стеклами очков, глаза.

— Мне нужно господин Сахарофф, — сказал незнакомый иностранец, с трудом подыскивая русские слова. — Он есть дома?

Незнакомец отстранил рукой Катю, захлопнул наружную дверь, вошел в кухню и, сняв очки, стал протирать их носовым платком. Глаза оказались у него маленькими, узкими.

— Господина Захарова нет дома. Он будет поздно вечером, — ответила Катя.

Иностранец заправил дужки очков за уши, снова стал большеглазым, взглянул на вешалку, увидел плащ Петра, под которым образовалась лужица.

— Он есть дома! — решительно сказал иностранец. — Сахарофф! — позвал он, открыл дверь в столовую и сразу принялся истерически ругаться: — Что вы наделаль?! Вы подлец, вы предал…

Захаров пытался что-то сказать, но разъяренный иностранец продолжал кричать:

— Вы знайте, что Петраков заложил бомбу под наш конспиративный квартира. По счастью, взорвался вместе с ней. Вилла сгорел. Он негодяй и трус. Вы рекомендовали его. Я не могу вам доверять!..