Конспирация, или Тайная жизнь петербургских памятников-2 - [10]

Я и пошевельнуться не успел, а Крусанов – раз и отдает ему свою бутылку, практически полную. Субъект немного ошалевает от такого дара и что-то начинает бормотать благодарственное. А Крусанов запускает руку в карман, достает, сколько достается, и, не глядя, отдает ему. Субъект еще те деньги не спрятал, а Крусанов уже из другого кармана снова достает и ему протягивает и еще. Я и сам несколько изумлен отзывчивостью Павла Васильевича, я и сам – не столько из сострадания, сколько по-конформистски – ужасное слово: подаю… а этот просто ошеломлен. «Мужики, да вы кто?.. Художники?» Меня часто принимают за художника, обычно «типа того» отвечаю. А ему, по-видимому, хочется отблагодарить нас фигурой общительности, и он о себе начинает говорить – гонит пургу, а иначе что это? «Вы не поверите, а я тоже писатель». («Тоже» – это кивок в сторону Достоевского.) «Вы не поверите, у меня столько книг написано!.. Меня вся страна читала!.. Вы не поверите, у меня миллионные тиражи были!..» Кру санов, к моему удивлению, произносит что-то вроде «да нет, почему же… мы верим… мы знаем…» – только тот не слышит Павла Васильевича, а гонит и гонит свое про тиражи да гонорары, но уж очень неразборчиво как-то. Наконец выдыхает: «Ну, пойду!» – и уходит за угол – там, двенадцать ступенек вниз, винный магазин в подвале.

«Что это значит?» – спрашиваю. «Он меня не узнал», – произносит в пустоту Павел Васильевич. «Кто это? – спрашиваю, слегка обалдев. – Вы что, знакомы?» Крусанов называет фамилию, ровным счетом мне ничего не говорящую, – простую такую фамилию, которую я, впрочем, скоро забуду (восстановить сейчас не сложно, только зачем?). «Так он что, в самом деле писатель?» И слышу: «Ну да».

Оказывается, дело вот в чем. В начале девяностых Крусанов работал редактором в одном очень крупном издательстве. Был пик книжного бума. Издательство делало ставку на жанровую литературу, спрос на нее был очень велик – фэнтези, детектив… А тут подвернулась рукопись, которая идеально проходила по жанру «бандитский роман», – прислали ее из мест заключения, и отличалась она от ей подобных незаурядным знанием предмета и живостью языка. «Мне даже править почти ничего не пришлось». Ухнули большим тиражом, и сразу книга была раскуплена. Скоро и сам дебютант вышел на свободу. Крусанов перешел потом в новое издательство, а это занялось новичком вплотную, зарядило его на «бандитские» романы, которые он и стал печь один за другим, благо ему еще подрядили помощников. Гонорары были огромные. Да и время в известной мере было «бандитское». Конечно, это не та литература, которую замечает критика, но успех есть успех.

Одной его книги тираж превышал суммарный всех наших с Крусановым книг, вместе взятых, написанных уже в другую эпоху А потом? Крусанов не знает, что было потом.

Потом – суп с котом.

Встреча автора и редактора у памятника Достоевскому – вот что потом.

Я был потрясен. Я сказал, что такая сцена только здесь и могла произойти – только на этом месте.

Мы стояли по левую сторону от памятника, у гранитной тумбы, и Федор Михайлович, склонивший голову, глядел прямо на нас. Ощущение нереальности было столь велико, что я был готов поверить, что это все сон, причем его – смотрящего на нас Достоевского, это мы приснились ему.

Пиво, кстати, дрянь было. По-моему, не допил.

Конспирация

На высоком гранитном пьедестале, не содержащем никаких надписей, гранитный бюст того, чья личность не вызывает сомнений.

Да, это, безусловно, он.

Впрочем, отсутствие надписи на постаменте компенсируется наличием мемориальной доски на стене дома – так что гадать не приходится.

Да и зачем же гадать, если памятник установили напротив музея известно кого? Того, кому и сам памятник. (Правда, музей-квартира уже ликвидирован, и вместо духа неуемного квартиранта здесь обитают вполне реальные владельцы данной недвижимости.)

А кроме всего – и это главное – он просто похож на себя. Вернее, на свой канонический образ.

Даже слишком похож.

«Слишком» – это для данного места.

В другом месте эта «похожесть» не бросалась бы в глаза (здесь она бросается в глаза, но только вдумчивому зрителю вроде нас с вами). Обычно обращает на себя внимание «непохожесть», неудача портрета. Вот ее-то здесь и не хватает. А именно здесь, именно на этом месте важна «непохожесть», отступление от привычного образа, неузнаваемость, наконец.

Потому что это место – особое: здесь он прятался, изменив до неузнаваемости свой облик, был на себя не похож.

Сердобольская, дом № 1 – его последнее конспиративное пристанище. Здесь, на четвертом этаже в квартире, снимаемой большевичкой М. В. Фофановой, Ленин скрывался после возвращения из Финляндии. Отсюда вечером, ближе к ночи, 24 октября 1917 года в сопровождении своего охранника и связного Эйно Рахьи, тридцатидвухлетнего финского революционера, на себя не похожий Ленин отправился в исторический поход Сердобольская – Смольный.

Гигантское панно «Путь Ленина в Смольный» еще не так давно украшало глухую стену дома № 2в, расположенного на другой стороне улицы. Бюст на пьедестале – это для тех, кто рядом, но к городу и миру обращен был брандмауэр во всем величии наглядного оформления. Широкоформатная бетонная плита, размещенная снизу, демонстрировала посредством рельефных углублений схему маршрута того ночного путешествия, но как раз эта часть композиции не различалась из окна номерного тезки оформленного дома – трамвая № 2, пассажиром которого мне особенно часто приходилось бывать в годы моей блаженной памяти юности. Другое дело – изображение во всю стену рабочих и солдат под знаменем «Вся власть Советам!» – они решительно вышагивали из брандмауэра навстречу трамваю, замедлявшему ход перед поворотом с проспекта Карла Маркса на Сердобольскую улицу. Вот эти, выдержанные в черных и багровых тонах, действительно были на виду. Теперь их нет. Их отсутствие особенно сейчас заметно (тем, конечно, кто их видел когда-то): глядя на однотонно покрашенную стену, перестаешь понимать, как вертикальная цепочка окон могла вписываться в столь масштабное изображение. Но и тогда – какое мне было дело до них, до этих людей с винтовками и знаменем?! Отмечая что-то привычно наглядно-агитационное, взгляд мой вяло скользил по ним, чтобы тут же отвлечься. Ленина среди них определенно не было. Если бы Ленин был среди них – и впереди них – как у него получалось на Дворцовой площади в праздничные дни, когда он вел за собой многофигурный народ на огромной агитационной конструкции, и все это было вровень четырехэтажному зданию, – то и тогда бы ничего не изменилось: точно так же скользил бы взгляд, чтобы тут же отвлечься. Но хотя бы мысль промелькнуть могла: Ленин идет. Сколько помню себя, никаких ассоциаций на том повороте, связанных с Лениным, не возникало. А гранитный бюст на другой стороне улицы не замечался вовсе.