Конспект - [33]

Пасха — весенний красивый праздник. Сначала — еврейская пасха, всегда в субботу, и Изя угощает меня мацой. Через восемь дней — православная пасха, и я угощаю Изю куличом. В ночь под пасху — торжественное богослужение с крестным ходом вокруг церкви, чтением Евангелия на нескольких языках и частым пением «Христос воскресе», а под утро — снова крестный ход с освящением расставленных на земле рядами куличей, крашеных яиц и творожных пасок. А под конец бессонной ночи, когда бабуся и Лиза возвращаются из церкви, а папа — из Успенского собора, вся семья садится за стол, на котором — освященный кулич и другие очень вкусные традиционные яства — разговенье после великого поста. Постились только бабуся и Лиза, но разговлялись, конечно, все. А в первый день пасхи с утра до вечера во всех церквах весело звонят колокола, целый день не убирают со стола и то и дело кто-нибудь ставит у крыльца самовар — приезжают Резниковы, Майоровы, Сережино троететие, Галины подруги, приходят Михаил Сергеевич, доктор Кучеров и другие знакомые. Встречаясь, целуются три раза и вместо «Здравствуй» говорят «Христос воскрес», а в ответ слышат «Воистину воскрес». И веришь ты в Бога или не веришь, ходишь в церковь или нет, настроение торжественное и радостное.

В 29-м году одно из весенних воскресений впервые на моей памяти объявили рабочим днем и, конечно, не случайно выбрали то воскресенье, на которое приходилась пасха. В субботу под вечер компанией ходили в кино, я провожал Таню, и, когда подходили к ее дому, услышали где-то близко духовой оркестр, пошли на звуки марша и увидели оркестр у входа в церковь. Возле него стояло немного взрослых и много детворы. Остановились и мы, недоуменно глядя друг на друга.

— Я в Бога не верю, — сказала Таня, — но зачем же издеваться над верующими? Это нехорошо.

Мы ушли, а вдогонку нам раздался гопак. Когда я вышел из трамвая на нашей остановке, и тут услышал оркестр, игравший у входа в нашу церковь, а когда проходил мимо него, он умолк, но сразу же в темноте грянул хор:

Долой, долой монахов, раввинов и попов,

Мы на небо залезем, разгоним всех Богов!

Шел и думал: «Ведь не перестанут от этого верующие верить в Бога. Зачем же так делать? Зачем же их оскорблять? И кто-то же об этом распорядился. Это же просто неумно. Неужели?..» Меня бросило в жар. «Нет, не может быть, чтобы нашей жизнью руководили дураки. Тут что-то не так».

Поздно вечером бабуся и Лиза собрались в церковь. Поднялся и я.

— А ты куда? — спросил папа.

— Я провожу их.

— Ну, пойдем вместе. У входа в церковь все еще играл оркестр.

— А как же крестный ход? — спросил я папу.

Не пойду я в собор, останусь с ними, — вместо ответа сказал папа. В профшколу почти все, даже кое-кто из комсомольцев, пришли нарядными и с нетерпением ждали конца занятий. Пекса и двое ребят, примыкавшие к нашей компании, пошли ко мне. Один из них приехал на велосипеде, в то время — большая редкость. После пасхального угощения учились ездить на велосипеде. На пустыре, где раньше была кленовая роща, еще оставались два или три огромных клена, и я, стараясь их объехать, то и дело наезжал на дерево. Пекса старался не выехать на дорогу, все время на нее выезжал и угодил под подводу с кирпичом. Пекса не пострадал, но одно из колес велосипеда погнулось и изображало восьмерку.

23.

После окончания института Вера Кунцевич осталась на кафедре патологической анатомии, Коля и Наташа ходили в школу, деда Коля по-прежнему работал бухгалтером, Юля — машинисткой, бабушка хозяйничала. У каждого своя жизнь, свои заботы и интересы. Куда-то делась бонна.

— Я бывал у них реже и реже — у меня тоже своя жизнь, свои заботы и интересы, своя компания, и казалось — не остается времени для посещения Кропилиных, но я думаю — будь с кем-нибудь из них хоть какие-нибудь общие интересы, нашлось бы и время. И еще мне не по душе была, не знаю, как поточнее сказать, — их манера поведения, что ли. Гореловы сдержаны в проявлении чувств, никогда не выставляют их напоказ, на людях целуются редко перед продолжительным расставанием и после него, да еще при поздравлениях — вот, пожалуй, и все случаи. Кропилины целуются при каждой встрече, перед каждым уходом, а то и ни с того, ни с сего вдруг расчувствуются и начинают целоваться. Особенно отличались этим Юля и наезжавшая из Днепропетровска Катя. Лизунчиками называли таких людей Гореловы, а несдержанность в проявлении чувств — телячьими нежностями. Несдержанность? Конечно, но перешедшая в привычку, при которой проявление уже не всегда соответствует чувству. И это не мешало им тут же, как говорится, не сходя с места, жаловаться на своих близких и друг на друга. Стала раздражать меня и другая их манера, казавшаяся фамильной, – говоря о Гореловых, называть некоторых когда-то ими же придуманными прозвищами: Хрисанфа Хрисанфовича по его инициалам «Ха-ха», Федю Майорова, занимавшегося в юности акробатикой дядя Цирк, а моего папу — почему-то Гримочкой. Мне казалось, что я уже разбираюсь в людях, и я считал деда Колю человеком порядочным и отзывчивым, хотя и слабовольным, но в последнее время он стал напоминать мне Туркина из чеховского «Ионыча» постоянно повторяемыми шуточками: «Посиди пока пойдешь», «До свишвеция», «Кто тебе больше нравится: Евгений или Онегин?»... Дома папа или Галя уже напоминали мне о предстоящих именинах кого-либо из Кропилиных.