Консервативный вызов русской культуры - Русский лик - [78]

В. Л. Журнал "Север" лично для меня открылся двумя ярчайшими произведениями. Не по объему громадными, а по нравственной сути. Повестью Василия Белова "Привычное дело" и романом самого Дмитрия Яковлевича Гусарова "За чертой милосердия". Ты верно сказал, что это одна из лучших книг о Великой Отечественной войне. Это был его звездный час в литературе. Он переступил черту дозволенной гладкописи...

В. Б. Уверен, такое могло случиться с ним гораздо раньше, но первую же его книгу о войне подвергли разрушительному разгрому. Заставили переписать, как Фадеева "Молодую гвардию", и Гусаров долго не мог прийти в себя, вернуться к той первоначальной художественной дерзости. К счастью, не сломался, фронтовой опыт пригодился. Но думаю, что то избиение запомнилось на всю жизнь, и потому он так берег молодых писателей, так ценил талант, не допускал литературных мародеров повторять над другими то, что пережил сам.

В. Л. А отношения с журналом "Север" у меня складывались неожиданно. Я пытался с журналом сотрудничать, еще когда только начал работать на архангельском радио, первые очерки свои туда предлагал, и вот один из них напечатали. О Марии Дмитриевне Кривополеновой. И все равно журнал казался недосягаемым. Во-первых, из-за моей тогдашней малости, крохотности в литературе. Даже не мечталось, что я когда-то стану там регулярно печататься. И вот послал туда с робкой надеждой свою первую, как я нынче считаю, очень слабую и неровную повесть "Белая горница", а, скорее всего, вообще без надежды. Так, чтобы самому от нее поскорее отвязаться. И вдруг, ни сном ни духом не помышляя быть напечатанным, я увидел ее в журнале. С тех пор вся моя литературная жизнь прошла, а помню чудо того момента. Как будто вчера напечатался. Душой-то я и сейчас думаю, что все еще у меня впереди. Что еще ого-го сколько напишу. А мне уже шестьдесят. И минуло с той поры тридцать лет.

Как сейчас помню, приехал к нам в Архангельск Дмитрий Яковлевич Гусаров, и что запало в память - его пронзительный взгляд. Пронзительный, прощупывающий, проникающий в самую сердцевину. Такого взгляда я, пожалуй, больше ни у кого и не встречал. У него удивительно были поставлены глаза. И он так глубоко прощупывал ими любого человека. Но не зло - добрые были глаза. Он, конечно, был партийный человек. Но партийный по-фронтовому. Не с марксистскими догмами непонятными, а с человеческой требовательностью. Я не называю эту партийность плохой, она-то и меняла самую партию в лучшую сторону, русифицировала ее, эта фронтовая партийность. Потому и возненавидели ее враги России. С нынешних времен, озирая прошлое, я считаю, это была партийность особого рода. Ее можно обозначить как неосознанную крестьянскую заповедальную нравственность. Делать хорошо ближним, трудиться изо всех сил, держать семью свою, работу свою, страну свою в порядке и достоинстве. Такие, как Гусаров, не искали в партии каких-то мировых идеологий. Они-то и русифицировали социализм, приспособили его к русскому великому кладу.

Дмитрий Яковлевич Гусаров воспитывал в писателе человека. Выискивал в писателе человеческое. Не могу сказать, насколько он точен был в поисках. Но желание найти в писателе человеческое в нем было бесконечное. Он не мастерству учил, знал, что это от Бога. Он воспитывал человека. И меня тоже воспитывал, наставлял на путь истинный. Боялся, чтобы я не ушел в какую-нибудь дремучесть, в изгойство, в то, что называется чернухой. Чтобы я в этой дремучести не окостенел. Чтобы во мне светил всегда огонек радости неизбывной, которая есть всегда и в самой жизни. И он очень боялся, что в глубинных поисках душевного я забуду о радости, простой радости человеческой. Помню, он сильно ругал меня за повесть "Вдова Нюра" и так и не стал публиковать ее. Повесть вышла только в книге. Он не цензуры опасался, а искренне говорил, что нельзя уходить в серость и убогость жизни, в ее скудость. Какие бы горести ни были в жизни, но в горестях нет ее реальной объемности. А я тогда только созревал как писатель, мне казалось, что все обходят правду жизни, что все приукрашивают жизнь. На самом деле правда - горька. Мне хотелось докопаться до истины: отчего человек так несчастлив? Дмитрию Яковлевичу не понравилась скудость и примитивность жизни героини. Ее бытовизм. Я, конечно, огорчился, но внешне был смиренен. Потому что очень уважал Гусарова как человека, познавшего войну, все тяготы жизни. Я возражал только внутри себя. Не знаю, может, он был и прав тогда...

Помню еще один замечательный случай. Я уже ушел на вольные писательские хлеба. Денег не было, и ждать неоткуда. Задумал написать исторический роман свой первый. Из жизни поморов. Показать вечный огонь жизни. Я и сказал Дмитрию Яковлевичу: хочу написать исторический роман "Долгий отдых", о поморах. И он, не зная ни сюжета, ни времени действия, сразу говорит: будем печатать. Я ему: чтобы написать роман, мне жить надо, а жить-то не на что. "Пиши, - говорит, - сейчас же заявку, двадцать пять процентов сразу выплатим". Оформили заявку, и мне выдали четвертую часть гонорара. В те времена это были большие деньги, мне одному года на два жизни. Вот образ Дмитрия Гусарова. С одной стороны, его щепетильность и определенная партийность поведения, соблюдение заповедей. Кстати, в чем он был силен и в чем партия была сильна тогда? Партия, если она хочет существовать, не может поступаться главными идеологическими и моральными принципами. Иначе ее ждет разорение. И человека ждет разложение, если у него нет своих устоев... С другой стороны, он был глубоко сострадательный нравственный православный человек. Только я заикнулся, что мне не на что жить, он говорит: я тебе даю возможность жить и писать. Он всегда делал ставку на молодые таланты, вытягивал новые имена. Кто я тогда был? Никто, но он что-то почувствовал и поддержал...