Конокрад и гимназистка - [25]

— Уйти никуда не мог, — здраво рассудили мужики, — на снегу следов не видно; выходит, здесь где-то, не иначе в какую щель забился…

— Пускай в этой щели и жарится! — все еще не отойдя от ярости, решил исправник, — запаливай со всех сторон! Гнуса поганого и бабу его в огонь кидай, чтоб и праху не осталось!

Через считанные минуты запылала усадьба, с гулом и треском вздымая в небо крутящиеся столбы черного дыма. Весело, приплясывая и подскакивая, жрал огонь сухое, выстоявшееся дерево. Снег вокруг усадьбы растаял, и казалось издали, что черное пожарище очерчено серым кругом.

— Вот и ладно, — исправник плюнул себе под ноги и погрозил мужикам и стражникам кривым пальцем. — А языки — на замок, крепко-накрепко. Ясно?

Чего ж тут неясного? Чай, не маленькие — хорошо понимали, что натворили в горячке. Уж лучше помалкивать.

И так, молчком, уехали.

Когда последний всадник скрылся за ближними соснами, вдруг зашевелилось большое железное корыто, которое валялось в углу ограды, перевернулось, и из-под него, будто из-под земли, вылез трясущийся, зареванный Васятка. Это мать успела сунуть его туда в самом начале заварухи, приказав не высовываться ни в коем случае. И он не высовывался. Только обмирал от страха, слыша предсмертные крики родителей. Теперь, когда все стихло и он увидел вместо родного дома страшное пожарище, земля под ним покачнулась, и он упал подрубленным столбиком прямо в подтаявший снег. Душный, тяжелый мрак крепко обнял его и отпустил из своих объятий лишь ночью. На высоком подмерзлом небе ярко горели крупные мохнатые звезды. Васятка увидел их, перевернувшись на спину, и ему показалось, что это большие искры, которые вот-вот упадут на землю, и снова вспыхнет пожар. Опять перевернулся и пополз, царапая колени и локти, в сторону леса.

Там, под сосной, скрюченный и озябший, провел остаток ночи и едва-едва дождался утра. Голод поднял его на ноги, и Васятка снова побрел к пожарищу. Голова кружилась, ноги запинались на ровном месте, и он мотался из стороны в сторону, не находя устойчивой опоры. Кое-как откатил обгорелое, еще теплое бревно, отвалил изглоданную огнем крышку и залез в погреб. Набрал в пригоршни испекшейся картошки и после грыз ее вместе с обгорелой кожурой, сидя прямо на земле, и время от времени, прерываясь, тихонько скулил.

Когда наелся и мало-мало пришел в себя, еще раз слазил в погреб, набрал, теперь уже про запас, картошки и побрел прочь от пожарища, даже ни разу не оглянувшись назад.

Толком для себя он не решил — куда идти. Но лишь одно твердо знал: надо уходить. Здесь, на пепелище, ему не прожить. И поэтому шагал и шагал по узкой тропинке, абсолютно не зная, куда она выведет.

Скоро Васятка сбился с тропинки и почти сутки блудил по тайге, доедая последнюю картошку, все чаще присаживаясь отдохнуть, и уже не скулил, не плакал, впадая в отчаянность, а лишь вздыхал и думал о том, что ему обязательно надо выбраться к какому-нибудь жилью.

И выбрался ведь маленок!

В розовых лучах закатного солнца увидел на большой поляне крепкий дом, срубленный из толстенных кедровых бревен, а над домом — необычную крышу: высоченную, на четыре ската, и в каждом скате было по окошку. Маленькое крыльцо с резными перильцами, нападавший снежок со ступенек чисто выметен, в стареньком чугунке лежал березовый голик, чтобы обметать ноги и не тащить в дом лишнюю сырость. Васятка так и сделал — обмел насквозь промокшие сапожонки, взошел на крыльцо и толкнул дверь.

Высокий сухопарый старик с длиннющей белой бородой и с такими же длинными белыми волосами на голове, которые опускались до самых плеч, сидел за широким дощатым столом и смотрел на него пронзительно синими глазами. На столе, по правую руку, лежало ружье, и курок был взведен.

Старик молчал, и Васятка тоже молчал, потому что горло у него перехватило судорогой и он не мог выдавить из себя ни единого звука.

— С чем пожаловал, господин хороший? — первым заговорил старик, и голос у него оказался удивительно молодым и звучным, будто он не говорил, а пел, растягивая слова.

Васятка с трудом сглотнул слюну, одолевая судорогу в горле, и прошептал:

— Хлебца… Исть хочу…

И снова, как на пожарище, широкие половицы внезапно качнулись под ним, вздыбились; Васятка растопырил руки, пытаясь удержаться, но половицы провалились вниз, и он завалился набок, успев лишь заметить, что дед вскочил из-за стола.

Очнулся он в теплой постели, разлепил глаза, пошевелил руками-ногами и удивился: ничего не болело, не ныло, хотелось лишь по малой нужде, и еще хотелось есть. Васятка вылез из-под тяжелого стеженого одеяла и увидел, что лежал он на высокой железной кровати с блестящими шишечками — такой кровати он никогда не видел. Протянул руку, потрогал прохладную шишечку, а когда убрал с нее пальцы, разглядел на ней самого себя: лицо приплюснуто и вширь растянуто до невозможности. Вот чудеса-то!

— Ну, здорово живем, как чалдоны балакают! — раздался над самым ухом напевный голос. Васятка вздернул голову — над ним стоял старик, улыбался, взблескивая из-под усов крупными чистыми зубами, и держал в руках железную кружку, из которой тоненькой струйкой поднимался парок. — Давай-ка, брат, взвару хлебни, для душевной пользы и телесной крепости. А после я тебя кормить стану…