Конные и пешие - [2]

— Лида, машина на месте?.. Я выезжаю, пусть подают к подъезду.

А через десять минут шофер вез его к кольцевой дороге; стоило Петру Сергеевичу сесть на привычное место, как сразу сделалось спокойнее, хотя он и сам не знал толком, зачем ему нужно было взглянуть на дачу Ханова… Что это даст? Да ничего. Скорее всего в нем вызрела потребность вырваться на какое-то время из министерской круговерти, отвлечься от звонков, неотложных дел, посетителей, чтобы сосредоточиться на мыслях о Ханове. Ведь он так многим обязан Борису, может быть, целой жизнью, и никто на всем белом свете не способен это понять.

Они подружились еще студентами и вместе в сороковом году поехали на преддипломную практику в Свердловск… Сороковой год… Это так далеко, это совсем иная жизнь, ее и вспомнить в подробностях невозможно… В сороковом они расстались, чтобы встретиться через пятнадцать лет при тяжких для Петра Сергеевича обстоятельствах, и уже после этой встречи были все годы рядом.

Борис — студенческий товарищ, потом человек, протянувший руку помощи в тяжкий час… Если вспоминать, то надо хотя бы с поездки в Свердловск в том самом сороковом…

В день отъезда отец дал письмо старому другу:

— Да ты его знаешь, Петька, он приезжал к нам. Помнишь, у него бородка такая, как у Калинина? Он в горном институте лекции читает. Специалист серьезный… А вообще-то заходи к нему запросто, он рад будет. Мы ведь с ним еще в гражданскую такой каши нахлебались! Ну, увидишь сам…

В Свердловске стояла нестерпимая жара, хотя еще была середина мая: жара давила каменной сухостью, обжигала щеки, дышать было тяжко. Валдайский устроился вместе с Борисом в заводском общежитии, начал работать в прокатном цехе, а в выходной день, вспомнив об отцовском письме, решил сходить по указанному на конверте адресу. Ехать нужно было от завода на трамвае к центру города, к мощенной булыжником площади, а потом идти пешком до серого дома, очень похожего на тот, в котором получил квартиру отец еще при жизни матери, только, пожалуй, этот свердловский дом был пониже и поуютней, подле него густо росла сирень, от ее цветов исходил тонкий, кружащий голову запах. Увидев этот дом на улице, где стояли старые невысокие здания, местами облупившиеся, Петр Сергеевич подумал: тут живут, конечно же, привилегированные, и потому он вряд ли застанет профессора Скворцова; выходной день такие люди проводят или на даче, или в загородном доме отдыха. Утренние его приготовления показались зряшними; собирался он тщательно, по случаю жары облачился в холщовый костюмчик «Мосшвейторга», бывший тогда в моде, начистил зубным порошком матерчатые туфли, надел белую рубашку, вышитую васильками.

На стук отворил дверь сам Степан Николаевич, грузный, с рыхлым лицом, у него и в самом деле была бородка клинышком.

— Чем могу? — басовито спросил Степан Николаевич; видимо, он принял Валдайского за студента и насмешливо оглядел, но тут же Петр понял, откуда эта насмешливость: на Скворцове была такая же рубашка, вышитая васильками, холщовые брюки и белые матерчатые туфли.

Петр не удержался, расхохотался и неожиданно ляпнул:

— Мы как из одного детского сада.

— Ну, что вы, мил человек, — все так же усмехаясь, отвечал Скворцов, — я в детский сад и не хаживал. В гимназии обучался и вроде бы вместе с вашим батюшкой.

— Как же вы узнали? — удивился Петр.

— А по облику, дорогой, по облику… Да ты проходи, Петя… Это что — отцовское письмо у тебя? Ну, давай. — Он вскрыл конверт, быстро пробежал письмо, приблизив его к глазам, и рассмеялся. — Ну, это хорошо, ну, это прекрасно! — И крикнул: — Женщины, у нас молодой мужчина в гостях!

Потом они обедали за длинным столом, покрытым скатертью с желтыми вышитыми виноградными гроздьями, в комнате на стене висел портрет академика Ферсмана — круглолицый, с обширной лысиной, веселый человек с озорным и в то же время внимательным взглядом. Петр узнал академика, потому что читал кое-какие его книги о минералах, ими многие зачитывались. В углу портрета была собственноручная подпись академика: вначале стояло «А» с какой-то петлей, а потом, похожее на пенсне, надетое на костлявый нос, шло «Ф», а уж дальше аккуратными буквами была написана вся фамилия. Петр не удержался, сказал насчет пенсне, и Степан Николаевич рассмеялся:

— Хорошо подмечено!

Рассмеялась и жена его, Зинаида Павловна, низенькая, подвижная, с быстрыми глазами, она курила длинные папиросы, а старшая дочь, Вера, тоже невысокая ростом, но строгая лицом, с большими глазами беспощадной голубизны — Петр прежде и не видывал таких глаз, немного робел перед ней, — нахмурилась, заметила:

— Ничего хорошего… Глупость какая-то. При чем тут пенсне? Ферсман — бог. А это серьезно…

— Ну, что ты, Верочка? — тут же вмешалась Нина, младшая дочь Скворцова, и прыснула, теребя толстую русую косу. Сразу было видно, что она веселого нрава.

Вера ничего больше за весь обед не сказала, но потом Петр узнал, что она приехала в Свердловск ненадолго, только что была в экспедиции на Кольском полуострове, а теперь едет куда-то под Самарканд искать серу. По профессии — геолог, ученица Ферсмана, с которым ее свел отец. Нина же начала задирать Петра, в ответ на замечание матери: «Да остановись же, Ниночка?» — она еще больше расходилась, и Валдайский принял ее игру, обрел уверенность и отвечал на уколы Нины так остроумно, что Степан Николаевич восторженно хохотал и одобрительно кивал.