Конкурс Мэйл.Ру - [28]

— Тебе казалось, что я, быть может, из администрации Мэйла?

— Да, как догадался?

— Тоже сон видел… Догадайся, про кого я думал, что он из администрации?

— Нет!

— Да, Скиталец. Лукавый не дремлет. И, похоже, за нас с тобой круто взялись. Но ты не боись. С нами Бог. Прорвемся, друг.

— Надеюсь, хотя слабо верится, Ветер. Чем ты будешь заниматься теперь?

— Я? Хотелось бы выучить эстонский, но придется довольствоваться тем, что есть. То бишь русским.

— Зачем эстонский?

— Хочу разобраться с этой Корпорацией IceGold. Каким боком она относится к Мэйлу и зачем организовала конкурс. Не слишком мне ясна их подлинная цель. Так что впереди у меня ночка активного поглощения скучной и по большей части пустой информации, которую с утра, надеюсь, будем обрабатывать вдвоем. Ты поможешь мне?

— Да, конечно. Кстати, хотел посоветоваться насчет Хакера. Мне тут не понравилось кое-что в его поведении.

— Погодь, Скиталец, ко мне пришел кто-то. Пойду открою.

Я подождал минуту-другую. Но тут быстрая связь оборвалась, и сколько я ни пытался достучаться до Ветра, мне это не удавалось. Промучившись полчаса, я решил, что у Ветра проблемы с сетью, а посему надо немного подождать. Делать было особенно нечего, я зашел на страницу рейтинга. Ветер был на первом месте, SolaAvis — на втором, я — на третьем, Цыпочка — на четвертом, Фея оставалась, как и утром, пятой. Меня удивило, что разница между мной и Одинокой Птицей всего в несколько голосов. Когда счет идет на тысячи — обычно разница в голосах составляет сотни, редко — десятки. Машинально, надеясь, что Ветер проявится сам, когда у него включится сеть, я нажал на кружок между плюсом и минусом. Список проголосовавших растянулся на много страниц. Давно я не смотрел его. Я выставил ники по алфавиту. Проверил Шамана — молодец, напротив его имени стоял минус. Просмотрел еще нескольких знакомых, большинство из них проголосовало, как я и ожидал: те, от кого предполагал получить плюс — поставили плюс, минус — поставили минус. Я уже говорил: хоть я и не лучший в мире психолог, но немного в людях разбираюсь. Проверил Хакера — он не проголосовал. Посмотрел SolaAvisa — и не поверил своим глазам. Напротив его ника стоял плюс. Я знал еще пару его запасных имен. Около каждого красовался плюс. Я просто не знал, что мне думать. Я был в шоке. Я знал, что, несмотря ни на какие разногласия, возникающие между нами, Одинокая Птица не способен на предательство. Этого просто не может быть. Я был уверен, что если погибну, пусть все испугаются, промолчат, но SolaAvis, несмотря ни на что, несмотря даже на свой японский имидж — зажжет православную свечу в своем мире. И она будет светить в вечную память обо мне. Мне нестерпимо захотелось переговорить обо всем этом с Ветром, я нажал кнопку экстренного вызова, попробовал выйти на быструю связь, послал через почту вопрос — почему не отвечаешь? Молчание.

Я послал в сеть одно единственное слово: «до: моаригато» (большое спасибо). Больше мне говорить с Одинокой Птицей было не о чем. Весь день я испытывал беспокойство о Ветре и не понимал этого. Но то, что я чувствовал сейчас, я очень хорошо осознавал: это была сильная боль. Сто лет я такой не чувствовал. Ну что же, значит, пришла пора… Разве мог я знать, что завтра всё окажется не таким, как сегодня, разве мог я это это знать?

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

20 сентября. Вторник. 10 дней до завершения конкурса.

Я висел в черном безвоздушном пространстве, вдали маячила светящаяся точка, я лихорадочно болтал руками и ногами, пытаясь сдвинуться в ее направлении хоть на сантиметр, но безуспешно — только вертелся, словно подвешенный на ниточке, на одном месте. Я задыхался. Сердце колотилось от упорных, но бесплодных усилий. Я не думал ни о чем — только стремился к свету. Я и не знал, что во мне столько энергии, я сопротивлялся невесомости, но она поглощала все мои силы. И когда они кончились, я заплакал. Заплакал и проснулся. Дашки уже не было в постели — она готовила завтрак. Я лежал, завернувшись в любимое мохнатое одеяло и мне совсем не хотелось вставать. Зачем? Все равно я обречен. А если даже сейчас обойдется, то потом все равно случится что-то вроде этого конкурса, и мне несдобровать. Я не хочу больше ничего. Пока есть еще время — отлежаться, отоспаться, не думать о будущем, не жить. Нет, жить я хочу. Очень хочу жить. Только не здесь. Только не сейчас. Господи, в какое же страшное время нас всех занесло. Зачем и за что? Усилием воли я заставил себя вылезти из постели и, миновав иконы, не прочитав правило, поплелся в ванну. Холодная вода не освежила — только стало промозгло и зябко, захотелось опять завернуться в одеяло и лечь, и больше не вставать. Нет-нет, нельзя так. Я пошел на кухню. Дашка торопливо суетилась у плиты, сказала, что Цыпленок заболел и Длинноухий, кажется, тоже. Я сказал, что и мне нездоровится, есть не буду, чай, может, попью, но только минут через десять — заскочу-ка сейчас к детям.

У Цыпленка, действительно, похоже, начинался жар. Он лежал весь в примочках и, слава Богу, не мучился, спокойно спал. Длинноухий лежал в своей кровати, носом к стене. Температуры, кажется, не было, но она у него всегда не сразу проявляется — сначала вот такая слабость и апатия, а потом уже, если не перехватить, его развозит. Я посидел с ним рядом, утешать не умею я, это Дашкино. Просто поговорил о том, о сем, но Длинноухий не отвечал. Я погладил его по голове и пошел к себе, предварительно прихватив стоящий в углу ноутбук. Длинноухий этого, кажется, даже не заметил. Дашка принесла чай ко мне в кабинет, я сел работать.