Конкурс красоты - [23]

Тот лесок, в котором теперь мерзли Старлаб с Обезьяной, пока оставили. Здесь еще было много крупного мусора — два платана, несколько кленов; между деревьями клубился кустарник. Фонарь выхватил пару рыжих, с мохнатым рыльцем, ягод шиповника.

— За весь день одно только яблоко съел, — говорил Старлаб. — Сейчас бы… пожевать.

— Я тоже корки грыз. У моей Люськи в пакетах вообще еды нет. У нее там одни игрушки, мишки всякие. Даже обезьянку нашел, смешная такая. Жалко большая, а то бы взял. А одну взял. С мужчиной раздетым. Вот, посвети.

В луче возникла уменьшенная фигура лежащего человека. Он лежал в неудобной позе, раскинув белые тонкие руки. Он действительно был раздетым, не считая повязки на бедрах. Лежал не на обычной кровати, а на двух скрещенных досках.

— Смотри, испачканный, — сказал Обезьяна и стал скрести ногтем точку, темневшую на вывернутых ладонях спящего. — Любят они, медузы, все испачканное…

Старлаб разглядывал странную игрушку.

Потом вдруг быстро наклонился и, зажмурившись от нестерпимого света фонаря, поцеловал. Губы на секунду соприкоснулись с холодной поверхностью.

Колотилось сердце.

— Ы, ты что?

— Не знаю… — пробормотал Старлаб. — Сам не знаю. Нашло.

— Да-а, — Обезьяна погасил фонарь. — Вы, люди, странные существа. И охотиться не умеете, и целуете, что попало… Где же эти медузы, застряли они там, что ли? До собачьей стражи не успеем!

— Там был ребенок. Настоящий ребенок. Он со мной разговаривал.

— Ты о чем? А… Не просек, что ли? Трубы у них в стене. Выходят как раз аккуратно в эти два отверстия. Они, конечно, были замазаны, но дым пропускают. А голоса… Записаны, наверно, на пленку… Ну не прячут же они детей! Ну я же тебе про ту ночь рассказывал, как они вернулись, а там крики «мама» из окон. Профессор!

— Да… Я просто подумал, когда смотрел вот сейчас, и когда еще слушал эту книгу, я подумал… Я своих родителей видел три раза. Один раз — на зачатии, они сидели и разговаривали. Потом пришли ко мне в инкубатор, я был на внутриутробном. Там я их вообще не видел, только голоса в телефоне. Мама просила, чтобы я больше ел и больше читал. А отец все вырывал у нее трубку: «Ты должен стать настоящим мужчиной!» Я обещал им есть, читать и стать этим самым мужчиной. Последний раз видел их на конкурсе, когда приз зрительских симпатий получил. Я думал, они, наконец, расскажут о себе, а мать все время отводила меня в угол: «Татуська, ты должен повлиять на отца. Ты теперь победитель, он тебя послушает. Ты должен повлиять». Я обещал повлиять, но отец все время больно щупал мои мышцы или рассказывал, как из яичной скорлупы можно смастерить шкаф. Потом они снова исчезли, больше я их не видел. Может, тут была ошибка, и я просто промахнулся родителями, не у тех появился на свет? Это может быть? — Обезьяна молчал. — А сейчас я понял. Я-то у них родился, но они у меня — не родились. Я должен был жить с ними, жить долго, чтобы выносить их в своем детском животе, как близнецов, понимаешь? Чтобы они были во мне, со своими проблемами, и только тогда бы я стал Их Сыном. Чтобы я чувствовал, засыпая, как они обнимаются внутри меня; чтобы утром мама будила меня изнутри в школу, а отец мастерил бы в это время свой идиотский шкаф из яичной скорлупы. А потом бы мне сделали операцию, надрез, и извлекли бы их из меня, взрослых, громко кричащих друг на друга. А я бы остался в больнице, а шов не заживал и гноился, и родители приносили бы мне теплые котлеты и игру «Пятнадцать». А я бы смотрел на них и гордился, каких больших и взрослых родителей я смог выносить и родить. И я бы вышел к ним, худой, держась за гноящийся шов, и сказал: «Вот теперь я — ваш сын, теперь ваша очередь обо мне заботиться»… И когда ты показал эту… деревянную штуку, я подумал: вот у этого человека, наверное, были родители. Потому что он… не смейся! Потому что он как раз изображен в момент этих родов, лицо измученное, и рана — ты заметил разрез на боку? Вот оттуда, наверно, только что родители и вышли. Поэтому у него на лице — страдание и радость вместе, поэтому… поэтому он Сын, а я… Я только…

Обезьяна недоверчиво смотрел. Потом быстро протянул Старлабу:

— Держи, профессор. Тебе это, кажется, нужнее. Я себе еще чего-нибудь найду.

В ушах шумел ветер. Обезьяна протягивал деревянную фигуру с кровавым надрезом.

— Нет, Обезьяна, оставь его себе. Пусть он станет твоим другом.

— Другом? — переспросил Обезьяна, разглядывая надрез, раскинутые руки…

Пожал плечами.

— Ну, ладно. Я его назову… Как ты сказал — Сын? Хорошо, пусть пока будет Сын… Ну что, Сын? Подружились? Эх, лучше бы я взял игрушечную обезьяну!

Внезапно, понюхав воздух, Обезьяна дернул Старлаба за руку.

Легкое свечение над снегом сгустилось; показались первые ряды. Впереди ползла мусорная машина. За машиной двигались фигуры; судя по беспорядочным движениям рук, они оживленно переговаривались.

— Все, прошли, — потянул его Обезьяна, — теперь бегом, успеть до собачьей стражи!

Скатились с пригорка, проваливаясь в снег. «Быстрее, профессор! — дергал Обезьяна, — быстрее, бегом!»

Старлаб задыхался. Встреча с собаками во время их стражи была еще хуже, чем с медузами. Собаки набрасываются на чужого. Чужими ночью становились все.