Конклав - [43]

Красивые тела, покрытые потом, полотенца облегают бедра, подчеркивая великолепные фигуры; такому, так держать собственное тело, не мешало бы поучиться.

В этот момент поднялся один из преосвященных, лица которого из-за густого пара не было видно, из его открытого халата торчал его мужской предмет. Маскерони повернулся очередной раз, чтобы постараться забыть это «оскорбление», нанесенное ему наготой бедного его собрата, не упрекая того в бестактности – такой он имел жалкий вид. Вспомнился библейский эпизод о Хаме, увидевшем наготу своего опьяневшего старого отца Ноя и обидевшем его, унизив насмешками.

Если вернуться к разговору о лейтенанте, то кардинал, глядя исподтишка на это прекрасное тело, о сексуальных способностях которого можно было только догадываться, почувствовал острую боль в груди. Его мозг затуманился, он прошептал лейтенанту Хансу Капплмюллеру, чтобы тот увел своих солдат. А потом, сам не понял как с его губ сорвалось такое, – пригласил офицера зайти к нему попозже в келью для доклада о проведенном дне.

Прислонился к стене. Большое зеркало напротив, над скамьями, вернуло ему его отображение. В зеркале отражалась и группа уходивших гвардейцев. Что случилось? В семьдесят лет поддаться такому смятению… Он, который являл собой пример этики? Он, который получил от Бога власть всматриваться в сердца верующих, направляя их тайны и их дар в сексуальной сфере? Он, который гнал из Церкви тех, кто не верил, доказывая ему с пугающей его силой, что, мол, Бога нет?

А эта власть означила, что от него требуется терпеть и отверженных, и порочных, и бандитов. И этот ужас, это страдание во имя Христа он должен был, обязан был выдерживать. Всю жизнь, начиная с юности, с семинарии в Прато, он был одним из наиболее стойких хранителей истинности теологии, которую позднее преподавал, был одним из профессоров, обращавших внимание приходящих на занятия семинаристов, на особенности, строгость и важность вероучения…

Опять увидел рыжую бороду бледнолицего святого отца Эсмеральдо, колумбийского теолога, сорок лет преподававшего в той же семинарии, спрятавшегося подальше от начальства. И опять почувствовал, как влажная рука священника поглаживает его шею, ту часть, что была свободна от волос над высоким воротничком, вот оно, вот он трепет… И вспомнил тот день, когда после чьего-то доноса на колумбийца его вызвал ректор семинарии для допроса, – но нет, он не подписал заявление о том, чтобы выгнали отца Эсмеральдо. В памяти вновь прозвучал вопрос товарища по комнате: «Да что же такое сделал тебе этот бедняга? Даже если он тебя трогал, он ведь замечательный учитель…» и его ответ: «Да нет, он был противный…»

– Что с тобой, Маскерони? Тебе плохо? Может быть, будет лучше, если ты уйдешь отсюда? Все-таки опасно находиться здесь более четверти часа… – и Пайде, произнося это, предупредительно взял его под руку.

Его пытались ретировать как змея. Пайде внимательно посмотрел ему в лицо. Что за человек этот Маскерони, со всей сопровождающей его гвардией, похоже, он хотел уйти, а теперь так дрожит, так боязлив, до такой степени никак не может прийти в себя, не обращая внимания на свой высокий статус? Не может преодолеть своего увядания?…

– Да, наверное лучше будет уйти… Как странно… я чувствую сильную жажду.

– Но это естественно, ты же весь взмок.

Шатаясь, Дзелиндо Маскерони вышел из турецкой бани. Тут же в небольшой прихожей, где стояли холодильники с питьем, монсиньор филиппинец подскочил к нему с водой.

Маскерони попросил помочь ему одеться и проводить до апартаментов. Когда выходил, в сутане и с нагрудным крестом в бриллиантах, лучше себя не чувствовал, хотя и ожидал этого. Ни одеяние, ни ставшее строгим его лицо не упорядочили интимных мыслей, где царствовало изображение того полуобнаженного тела с запрятанным мужским органом.

Попросил немедленно подать ему зеркало.

Глядя в зеркало на свое отражение, увидел маску незнакомого человека, засомневался – сможет ли вернуться в самого себя. И вновь попытался освободиться от желания, которое овладело им полностью.

Сердце подсказывало ему – не стоило приходить сюда. Голова и лицо его покрылись потом, он вытирался салфеткой, стирая пот со щек, с носа, с ушей, с головы, с того места, куда сегодня утром негодница-курица ему «капнула». Ему казалось, что собственное лицо его никак не хочет вернуться на свое место. И, скорей всего, было бы лучше уйти отсюда совсем, чтобы совладать с собой.

– Пожалуйста, скажите кардиналу из Львова, что я чувствую себя плохо и должен вернуться в свои комнаты. Мы поговорим с ним завтра.

Ничто теперь ему не было важно, ни даже происходящее в конклаве, и это притом, что он пришел в сауну, чтобы помочь…

Еще сильнее возникло желание бежать отсюда.

Хотел приготовиться к свиданию с Капплмюллером, которого позвал к себе с отчетом. А ведь так и не понял сам – зачем сделал офицеру это абсурдное предложение… нет, не сможет он выдержать эту встречу с молодым лейтенантом, нет, не сможет, не сможет… Не представлял себе – какие слова он может ему сказать, разве что… в своей комнате… И все-таки, сейчас же надо бежать к себе и приготовиться к встрече… Ах, как нужно найти способ выжить, без того чтобы не так страдать от ужаса, который чувствовал там, под паром, пока шпионил за ним, желая его… Ах, как нужно найти способ не так мучиться совестью и стыдом, как-то избавиться от остроты того желания… этот юноша завладел им полностью… Ах, как нужно найти способ спасения своей чести и своей жизни… а острое желание сотрясало его, как старое дерево, в которое попала молния… и внутренний голос осуждал его, стыдил… Мог бы юноша, например, явиться просто так, но и испариться тут же, как только старый будет разоблачен… Один жест, одна маска, один час жизни, которая уже за пределами жизни…