Конклав - [4]

– Да, высокое благосостояние плохо переносится. Его последствия лишили моих прихожан духовных ценностей. Но, должно быть, есть и другие причины, которые до сих пор я и сам не уловил, которые искал… искал… – и, положив серебряную вилку на лиможскую тарелку, он глубоко задумался.

Не хотелось говорить папе, что искал он эти причины в самом себе. Однако папа был из тех, кто понимал суть дела.

– И ищешь их… в себе.

Глядя на почтенного старика, отметил: совсем согнулся. Как папе удалось узнать ход его мысли?

Память об этом незабываемом дне не оставляла его никогда, была с ним и во время сегодняшнего завтрака. Чувства его по отношению к тому дню обострились, но не с той степенью доброжелательности, с какой один из наиболее влиятельных мужей курии,[15] кардинал Владимиро Веронелли, камерленг Святой Римской Церкви, исследовал тот же день поминутно.

Инстинктивно чувствовал со стороны многих подозрительность, недоверие и антипатию, превышающие уважение к нему в десятки раз. Как будто в тот момент, когда надо было поддерживать его, могли появиться доказательства недостаточной его пригодности к руководству Церковью. В общей атмосфере конклава ощущался явный оттенок сомнения в действенности его программы, открыто им тогда провозглашенной. Между тем эта встреча на высшем уровне должна была бы представить только одну неколебимую истину, в которой нуждались миллионы слабых и растерянных людей. Казалось, именно эта последняя была главной. Мысль, пришедшая в голову человеку, который анализировал каждый момент того самого дня и сумел совсем немногими словами сформулировать свои наблюдения.

Веронелли, нынешний камерленг, с помощью кардинала-декана[16] Антонио Лепорати с особенной тщательностью готовил каждую минуту проведения всего процесса конклава. Само это важное действо предназначено было дать католическому миру преемника понтифика, который оставил такой ощутимый след в истории. Преемник должен знать латынь и говорить по-латински. Должен быть способным запрещать использование сотовых телефонов во время заседаний, чтобы новости тут же не «вылетали» из помещения. Должен был опечатывать печатью из перекрещенных ключей – гербом апостола Петра – двери Сикстинской капеллы от внешнего мира, как это делалось веками. Должен был препятствовать передаче новой информации в мир теми кардиналами и их капелланами, кто уже освоил компьютер и интернет.

У него же самого, действительно, не оставалось никакой надежды на то, чтобы подняться на лоджию Св. Петра в тот вечер, той мифической осенью и произнести благословение urbi et orbi.

2

Месса. Прислуживает капеллан, монсеньор Джорджо Контарини. В церковь проникает солнечный луч, освещает маленький алтарь, расположенный в створе раскрытых дверец большого шкафа, белую полотняную скатерть, позолоченную чашу. Луч пробегает по стенам, стеклу окон и ложится на просфору, лежавшую на льняном полотне. Он чувствует, как луч попадает на его правую руку, как раз на то место, где болит. Благословенное тепло своей лаской, похожей на нежное прикосновение руки любящего человека, успокаивает боль.

Сестра, племянник, свояк, свояченица – вдова брата, Контарини, друзья по семинарии, ушедшие из нее в светскую жизнь, сумевшие заиметь детей, которые в свою очередь родили своих детей… Словно фонарем осветились имена тех немногих, кого любил. Возникли в памяти и скончавшиеся, – их намного больше живых, – но только череда их лиц, а не имена, как будто ветер, перемешав их все, вырвал эти имена с корнем.

Несколькими минутами позднее удивился самому себе. Какая сила душевного подъема должна была вынудить его к произнесению канона на латыни: Hoc est enim corpus meum?[17] Увидел, как Контарини несогласно покачал головой. Неужели капеллан контролирует всякое его слово? И почему только взбрело в голову сказать эти слова по-латински? Этот язык он ребенком впервые услышал на мессе, не вникая тогда в смысл службы, но принимая в ней участие и воспринимая ее как финал чудесной сказки…

Взял просфору – казалось, она добавляет силу его вере, а заодно и чуду превращения Тела Господня в хлеб. Сколько раз в своей жизни он это проделывал; как часто уставал, чувствовал себя неуверенным, рассеянным из-за шума жизни, бурлившей внутри него, – глупой, механической, чуждой. Держа просфору в руке, он вдруг особенно остро почувствовал банальность ежедневной жизни, но, в тот же самый момент, может быть от осознания бесполезности крестной муки, в нем вдруг взыграло чувство юмора.

Теперь еще этот кашель капеллана и запах от свечного покрытия пола отвлекли его, и еще эхо далекого клаксона, и торопливые шаги по коридору: кто, кто-то спешил, на шестой день конклава, проникнуть в святой дворец, на шестой день конклава? Но было и урчание в пустом желудке. Внутренний шум взял верх над всеми прочими, он шел из его встревоженного и непокорного тела, которому, видимо, было безразлично свершавшееся в данный момент в церкви чудо.

В старом соборе он мог и не обращать внимание на всякие неудобства, бесцеремонность толпы и медленное течение обряда. Там ему удавалось сконцентрировать внимание на просфоре, и, ах если бы он еще мог ответить на важные вопросы: «А ты – ты веруешь ли? Веришь, что я твой Бог?» Здесь же, совсем наоборот, здесь было его место, интимное, и никто не мог потребовать от него ни большей театральности, ни формального служения. Тут он один, с просфорой, и только Контарини позади него.