Кони пьют из Керулена - [64]

Алтан-Цэцэг подошла к столу и положила листок.

— Что это? — спросил Самбу, все еще занятый флажками.

— Заявление.

— Какое заявление? Куда?

— Заявление мое. Прошу отпустить на учебу.

— На учебу? — председатель воскликнул: — Ты это здорово, брат, придумала!

«Братом» Самбу называл-любого собеседника и не замечал, что в обращении к женщинам это звучит смешно. Но что поделаешь — привычка.

Алтан-Цэцэг развеселилась.

— Учиться хочу.

— Понимаю: что зрячему океан, то слепому тьма.

Самбу тоскливо посмотрел на темное, покрытое медным узором окно, за которым только-только начинал брезжить рассвет. На окно посмотрела и Алтан-Цэцэг. Она, кажется, поняла, о чем думал в эту минуту председатель. На пастбищах лежит глубокий снег, и скоту трудно его добывать. Кошар почти совсем нет, если не считать времянок, слепленных кое-как из тальника и камышей. Коров мало. Зима нынче на редкость суровая: с метелями и лютыми морозами. Закрутит с вечера метель, запуржит все пути-дороги, занесет степь сугробами. А поутру эта степь лежит смирная, тихая и блестящая под холодным солнцем. Впереди — весна с ее бешеными шурганами. Алтан-Цэцэг даже стало немножко жаль председателя: такой у него удрученный вид.

— Твой отъезд на учебу сейчас, — начал рубить Самбу, не стесняясь в выражениях, — будет похож на бегство. Хуже — на дезертирство с переднего края, на трусость и предательство. Ты-что ж, хочешь стать на дорожку Ванчарая?

— Но я не убегаю! Я прошу отправить на курсы…

— Не дури, эгче. Я тоже хочу на курсы. Но что делать, если такой возможности нет.

— Ее может и не быть.

— Как это не быть? — вдруг рассердился председатель. — Летом мы пригласим двух-трех выпускников сельскохозяйственного техникума, ты введешь их в курс дела и тогда… Все честь по чести.

— Но тогда не будет курсов.

— И не надо. Зачем они? Получать не знания, а несчастные обрывки… Нет, учиться надо всерьез и долго, чтобы стать настоящим специалистом. В университете. Или в сельскохозяйственном институте. А, может, в самой «Тимирязевке». Слышала про такую академию?

— Как не слышать, слышала. — Алтан-Цэцэг задохнулась от радости. Такого оборота дела она даже и в мыслях боялась допустить, это казалось несбыточной мечтой, фантазией, сказкой. Она зажмурилась, словно в глаза ей ударил яркий поток света и ослепил ее.

— Но вы твердо обещаете? — не спросила, а пролепетала, потеряв голос от. счастья, Алтан-Цэцэг.

— Ничего я не обещаю.

В недоумении она захлопала ресницами.

— Как?

— А вот так…

Председатель не договорил. В дверь негромко, но настойчиво постучали.

— Войдите! — крикнул Самбу.

И вошел… Ванчарай, беглый ветеринар. Алтан-Цэцэг от неожиданности и удивления ахнула, а председатель поперхнулся на полуслове. Оглядел, словно впервые видел Ванчарая, хмыкнул:

— А легок, брат, на помине.

И, не ответив на приветствие и не пригласив сесть — Ванчарай так у порога и топтался — Самбу жестко и вместе с тем насмешливо спросил:

— Зачем пожаловал, гость любезный?

— Заявление принес, — отведя в сторону глаза, ответил Ванчарай.

Самбу громко, от души, расхохотался.

— Уж не в академию ли ты просишься? — спросил он и взглянул на Алтан-Цэцэг.

— Прошусь на работу, — торопливо сказал Ванчарай.

— На работу? — председательские брови удивленно поползли вверх. — Это на какую такую работу ты просишься?

— Согласен на любую, — снова заторопился Ванчарай. — Пойду рядовым чабаном, табунщиком, пастухом… если поверите.

— Ты же, я слышал, после бегства от нас опять у заготовителей работал. Что — не понравилось там?

— Не в том дело.

— В чем же?

Ванчарай не ответил. Ему трудно было говорить. Конечно, не будь у председателя злой насмешливости в тоне, не смотри так презрительно Алтан-Цэцэг, Ванчарай попытался бы рассказать, как он, в страхе убегая от чумы и от войны с японцами, казавшейся ему неизбежной нынешним летом, повторял вслед за одним недобрым человеком: «Я хочу жить… Мне нет никакого дела до других. Героизм, патриотизм, долг — все это чушь. Мир устроен для того, чтобы жить. А кто жертвует жизнью ради кого-то или чего-то — глупец…»

Ванчарай попытался бы рассказать, как потом, после бегства, его жег стыд, как по ночам «роса выедала глаза», и как, наконец, понял, что только в «Дружбе» перед теми людьми, от которых бежал, он может смыть свой позор.

И еще попытался бы рассказать о своем разрыве с отцом, о том, как увидел в нем не старшего друга и товарища, а врага. «Не всегда у гнилого дерева и сук гнилой», — сказал тогда Ванчарай и ушел от отца.

И вот он стоит перед злым и насмешливым председателем, перед Алтан-Цэцэг и не знает, что сказать и как объяснить пережитое.

Самбу вздохнул, в голосе послышалась жалость.

— Не дорожишь ты, Ванчарай, званием человека. Чумы испугался… А русская женщина не испугалась. Жизнью своей рисковала ради спасения монгольского мальчика. Своих детей могла сиротами оставить… Слышал об этом?

— Слышал.

Кивнув на карту, на красные флажки, сбегающие сверху вниз ступенчатой лесенкой, Самбу жестко проговорил:

— Когда там худо было — слабые люди качнулись и давай брехать на всю степь: «Спасайся, скоро японцы войной пойдут!» И ты качнулся. Да что там «качнулся», — как полевая мышь при степном пожаре побежал. А сильные не убегают, хотя им и тяжело бывает. Они своих лучших скакунов отдают ради того, чтобы там, — Самбу снова кивнул на карту, — лучше было. И там лучше стало.