Кони пьют из Керулена - [41]

Враги нарушили границу — поселок будет поднят частыми-частыми ударами.

— Бум-бум, бум-бум-бум!

По этому сигналу дружинники, взяв оружие, займут окопы, которые вырыты сразу за поселком, по берегу реки. А кто-то ускачет на охрану фермы— она у самой границы.

Но сейчас граница не нарушена. Удары редкие. Они оповещают о стихийном бедствии. Но что случилось?.

Кто-то проскакал на лошади. Где-то зафыркала, заурчала машина. Люди бежали к конторе. И уже разнеслась над поселком молва: степной пожар, пожар в пади Буйной!

«Там три стога сена и отара Дамдинсурэна стоит…» — мелькнуло в голове Алтан-Цэцэг.

Накинув дэли, подпоясавшись, она сгребла со столика письма Максима, сунула их за пазуху и вслед за Тулгой выскочила из юрты.

Мимо проскакал всадник, кажется, Амгалан. Он кричал:

— Буйная горит! Буйная горит!

Как это случилось — никто не знает. Может, какой-то недобрый человек сунул спичку в сухую траву, может, неосмотрительный чабан выколотил недокуренную трубку и заронил тлеющий табак, а может, лазутчик с чужой стороны пришел — не раз и такое бывало. Только вдруг появился огонь в степи, иссушенной и пересушенной ветрами и солнцем. Сначала он побежал тоненькой и совсем неопасной змейкой, «красивыми золотыми светлячками перепрыгивая с одной травинки на другую, с пучка на пучок. Но потом, когда дошел до густоты, — падь Буйная свое название получила от буйства трав — густота начала взрываться пламенем — сразу вся, с тяжкими вздохами, с ревом. Искры, дым, языки огня — все клубилось. А тут еще ветер. Он рвал эти огненные клубы в клочья и швырял их далеко вперед, на свежие участки. Огонь, как горючая жидкость, расплескивался и растекался по земле, заливая и захватывая все большее пространство.

К стогам сена, к юртам, к загонам овец теперь катился живой огненный вал, страшный и неукротимый. Первой на пути этого вала оказалась стоянка Дамдинсурэна. Чабан знал, чем это грозит. На своем веку ему не раз приходилось видеть, как неукрощенный, не задавленный при своем рождении, безобидный и ласковый огонек становился огромным фантастическим зверем, пожирающим и пастбища, и стога заготовленного сена, и заживо целые отары, если чабаны чуть оплошали или промедлили.

Овцы, попадая в огонь, сначала вспыхивают свечками, но пламя тут же с них спадает. Оно как бы расплавляет, спекает шерсть и образует раскаленный панцирь, из-под которого с шипением выбиваются лишь синие всполохи да смрадный дым от горелого жира и мяса… «Панцири» и сжигают овец. А они, глупые, охваченные ужасом и болью, ищут спасения у сбившихся кучей таких же глупых своих подруг…

Дамдинсурэн увидел «золотую змейку» «кудрявый белый дымок, когда на закате солнца гнал на ночлег отару с вершины Буйной. Он сразу же повернул овец в обратную сторону, пустил их по ветру, а сам поскакал к юрте. Без лишних разговоров — к чему разговоры, без них все ясно! — посадил на своего коня жену Инчинхорло и велел ей как можно скорее и как можно дальше, угонять овец из опасной зоны, из пади, охваченной огнем. Быстро заседлав другого коня и захватив оказавшиеся под рукой метлу и лопату, Дамдинсурэн поскакал к стогам сена. Им прежде всего угрожал огонь, который за это короткое время превратился из безобидной змейки в бушующий вал.

Почти одновременно к месту пожара прискакал сосед Дамдинсурэна — Амгалан.

— Не управиться одним, — сказал Дамдинсурэн, — ветер сильный. Скачи, Амгалан, в поселок, зови людей на помощь, а я попробую отсечь огонь от зародов. Скачи, не медли, а то беда будет.

И Амгалан ускакал.

Отсечь огонь… Только единственным способом и то да небольшом участке можно было это сделать — встречным огнем, встречным палом. Но если пал пустить по некошеной густой траве — с ним не управиться. Огонь неудержимо покатится вперед, а ветер ему поможет. Пал пускать надо по кошенине, по отаве, хотя граница ее совсем недалеко от зародов.

Дамдинсурэн поджигает отаву — она высокая, сухая и загорается сразу, и Дамдинсурэн делает змейку, растаскивая горящие клочья травы и сена в стороны. Теперь только успевай сбивать огонь с подветренной стороны, успевай гасить светлячки, которые перекидываются ветром, не давай ходу вглубь на ветер, навстречу ревущему валу огонь пусть ползет, пусть бежит и в стороны.

Чем длиннее и шире будет черная выгоревшая полоса, тем безопасней.

Сколько прошло времени — час, полтора или больше — Дамдинсурэн не знал. Только когда вал подкатился к встречному — огню, только когда с последним мощным вздохом в небо взметнулись искры, дым и пламя, чтобы тут же в медленной агонии умереть и затихнуть, Дамдинсурэн в изнеможении опустился на траву. Невыносимо захотелось пить. От горького дыма першило в горле, болела голова и в ушах стоял не утихающий не то звон, не то гул. Два-три раза затянувшись трубкой, тяжело поднялся и, пошатываясь, побрел к ближнему стогу сена, где на привязи стояла лошадь. Теперь можно и домой. Сев в седло, он взглянул прямо перед собой и сердце сдавила боль: там, где стояла его юрта, свечой полыхало необычайно яркое и высокое пламя.

Дамдинсурэн застонал.

…Когда из поселка на стоянку Дамдинсурэна примчались люди, они увидели черную, обугленную, голую плешину. Не было ни белоснежной юрты со всем ее домашним скарбом и сундуками, ни двухколесной телеги-арбы, что стояла напротив дверей с задранными вверх оглоблями, ни загона для овец. Все подчистую сожрал огонь. Чуть в стороне, прямо на земле, сидел с непокрытой головой Дамдинсурэн и тупо глядел, как дотлевает войлок и как догорает куча сухого аргала, заготовленного на всю долгую долгую зиму. Около Дамдинсурэна, понурив голову, стояла заседланная лошадь. Наглотавшись дыма, она натужно и тяжело кашляла.