Кони пьют из Керулена - [32]

На этом заканчиваю письмо. Желаю много удач в работе. Желаю счастья.

До свидания

С приветом будущий летчик и твои друг Лувсан».

Алтан-Цэцэг и Лувсан не были близкими друзьями в техникуме. Правда, не встреться на пути-дороге Максим, возможно, они и нашли бы друг друга. А сейчас поздно. Алтан-Цэцэг не приняла дружбы Лувсана. Не могла. И потому не ответила на его письмо, как впрочем не отвечала на письма и других ребят.

Лувсан прислал второе письмо, такое же длинное, только, пожалуй, с большим количеством многоточий и восклицательных знаков. Но и оно осталось без ответа. Лувсану ничего другого не оставалось, как перестать писать.

А может, ему, живущему вдалеке от родной земли, нужно было всего лишь теплое слово участия? Кто не знает, как тоскует солдатское сердце о родных краях.

Однажды Тулга, новая подруга Алтан-Цэцэг, зная о письмах Лувсана, спросила:

— Тебе не кажется, Алтан, что ты поступаешь жестоко?

— Нет, не кажется.

— А парень он, судя по письмам, умный и добрый.

— Возможно…

Алтан-Цэцэг ждала писем от Максима и верила, что они придут.

Глава вторая

Верила, ждала и писала. Писала много, чуть ли не каждый день. Это был ответ, но ответ на… не полученные письма друга, дневник не дневник. Скорее всего, пожалуй, письмо, которое постоянно увеличивалось, письмо с продолжением.

В своем письме Алтан-Цэцэг старалась насколько возможно подробно рассказывать о прожитых днях, о событиях, о встречах, о новых друзьях-товарищах, о радостях своих и печалях. Она мечтала: как только получит от Максима весточку, сразу же отправит ему целую повесть о своей жизни.

Что там было за тонкой войлочной стенкой юрты — хлестал ли ночной ливень, гулко ли ударял ветер, словно кто большими кулаками колотил по юрте, и юрта от этого вздрагивала, стучали ли копыта испуганного кем-то табуна лошадей — не все ли равно? Ее ничто не отвлекало. Она смотрела перед собой — сквозь предметы, сквозь стенку юрты, сквозь ночь — куда-то далеко, далеко. Она была как бы в замкнутом кругу, в который никого не пускала, была наедине с ним, с Максимом, и слышала только его голос.

На столике беспокойно метался светлый язычок свечного огарка.

Иногда просыпалась подруга Тулга. Сонно потягиваясь и зевая — «Ой, какой сон не доглядела!»— спрашивала:

— Ты все еще не спишь, Алтан?

— Не сплю, Тулга.

— Все думаешь о нем и все пишешь ему?

— Все думаю и все пишу.

— Счастливая ты, — поворачивалась на другой бок, усмехалась. — Ну, пиши… как тот летописец из «Бориса Годунова»: «Еще одно последнее сказанье — и летопись окончена моя…»

И тут же засыпала.

Письмо-дневник Алтан-Цэцэг

1

Здравствуй, далекий мой друг Максим!

Вот уже несколько дней я нахожусь на самом краю монгольской земли — в сельскохозяйственном объединении «Дружба», где мне придется жить и работать. Подъезжая к поселку, я пыталась разобраться в непонятном чувстве какого-то тревожного ожидания и грусти. Не сразу, но поняла: тревожное ожидание — это то естественное чувство, которое возникает, видимо, у всех, кто встречается с новым и незнакомым. Появляются сто вопросов: как тебя встретят, как сойдешься с людьми, как пойдет твоя работа? Ну а грусть — о прошедшем и привычном.

Поселок маленький: рубленый домик-конторка, десятка два юрт, какие-то стайки-котоны. Люди все заняты своей работой. До меня никому нет дела. В душе — разочарование, тоска смертная, одиночество. «Зачем приехала?» Подумалось: «Отцу бы написать». Но как напишешь? На прощанье отец сказал: «Слезливых писем не пиши. Не маленькая».

Под вечер из степи приехал председатель объединения. В контору прошел такой строгий — не подступись. Человек он не старый, почти молодой. Я уже знала, что два года назад он воевал в этих местах. Ото лба через бровь и всю щеку до нижней челюсти у него пролег красновато-фиолетовый шрам. Наверное, отметина войны.

Слова председатель не говорит, а рубит. Когда прочитал мое направление, рубанул:

— Ты — третья!

«Грубиян, — про себя отметила я. — И сердитый верблюд».

Верблюдом назвала не случайно. Если разозлишь верблюда, то своего обидчика он наказывает плевками.

Во всю стену председательского кабинета висит школьная карта Советского Союза, точно такая же, как в кабинете отца. В простенках — портреты Ленина и Сухэ-Батора. Тоже как в отцовском кабинете.

— За неделю до тебя приехали сын Ванчарая, ветеринар и учительница Тулга из Улан-Батора. Жить будешь с Тулгой, четвертая юрта от конторы.

Председатель нетерпеливо постучал костяшками пальцев по столу. Потом хмуро спрашивал о совсем необязательных вещах и надолго замолкал, о чем-то раздумывая. Во время пауз я думала о Ванчарае-младшем. Какая злая ирония: придется работать рядом с человеком, которого в техникуме не могла терпеть.

Мои невеселые мысли прервал резкий, как удар кнута, председательский голос, от которого я вздрогнула:

— Война! Война идет! От моря до моря. Фашисты рвутся к Москве, к Ленинграду!..

И поднялся. Мне стало неловко, вроде я в чем-то была виновата.

— Работать надо! От зари до зари. И чем возможно — помогать! — и председатель показал на карту Союза.

«Хороший вы человек, Самбу», — вдруг подумала я и, наверное, улыбнулась, потому что он тут же хмуро спросил: