Конго - [2]

Месяц спустя после той драмы, во время завтрака, нам сообщили, что поймана горилла. Елена еще не вставала, и воспользовавшись этим, мы вдвоем отправились к месту поимки: животное попалось в ловушку, устроенную среди посадок маиса, скрывавших ее. Туземцы стояли вокруг ямы и молча смотрели на истекающего кровью зверя. Создавалось впечатление, что они присутствуют скорее при совершении религиозного обряда, чем при развлечении; нечто вроде заклинания злых духов. Впрочем, разве горилла не является демоном-опустошителем плантаций?

Мы проложили себе путь к яме; горилла выла от боли и ярости. Это была самка, и мы заметили, что она должна вскоре родить. И тогда Ле Гран изложил свой замысел.

— Поспешите, — сказал он, — я хотел бы иметь малыша живым, а матери осталось жить совсем немного.

Действительно, копье пробило ей правое легкое.

— Ступайте побыстрее за моей сумкой и хлороформом. Нужно положить конец этому жуткому зрелищу.

Таким образом родился Конго, как мы назвали его позже.

Под руководством Ле Грана туземцы согласились сковать пленницу, и к моему возвращению зверь был прочно опутан проволокой и в бешенстве скрежетал зубами. Спуститься в яму, где лежит связанная самка гориллы, это подвиг, который я совершил один раз и никогда больше не повторю. Сила этих животных невероятна, согнуть дуло ружья им легче, чем нам булавку.

Она лежала, злобно оскалившись, ее вывернутые губы обнажали хищные клыки, зрачки глаз под щетинистыми бровями расширились от страдания.

Этот взгляд мне уже доводилось видеть: у одного безумца, убившего трех человек. То же самое сочетание жестокости и коварства. Стало понятно, что она собирает силы для последнего броска: когда мы спустились, мощные брюшные мышцы напряглись, и из сосцов потекло молоко. Несколько мгновений мне казалось, что сейчас она разорвет путы, и в этом случае ей не понадобилось бы много времени, чтобы размазать нас по земле. Я считал свой характер более твердым, но вид этого могучего связанного зверя, перепачканного слизью и кровью, потряс меня. Вырываясь и барахтаясь, она сумела поймать руку одного туземца: он умер, и никто не смог прийти ему на помощь. Но Ле Гран, одетый в белый халат, с удивительным самообладанием действующий инструментами, был так же спокоен, как при изучении бациллы в микроскоп. Удары его сердца не убыстрились, должно быть, ни на секунду, и ни одного мгновения, надо полагать, он не думал, что подвергается хотя бы малейшей опасности. Эта огромная человекообразная обезьяна являлась для него всего лишь научной проблемой.

Я был далек от того, чтобы разделять эти олимпийские чувства. Я находился в полном смятении и, словно обладая даром провидения, уже знал, что ничего хорошего не может выйти из этой бесчеловечной затеи. На научном поприще мне приходилось участвовать во многих странных экспериментах, но никакой из них не сравнится с этим кесаревым сечением, проделанным в самом центре конголезских джунглей.

Я не помню теперь, какую дозу хлороформа мы использовали. Значительное количество, конечно, было пролито, и к концу операции бутылка стала совсем легкой. Таким образом, помимо всего прочего мы сократили агонию животного: из искусственного сна оно перешло в сон смерти. Детеныш гориллы был завернут и передан на попечение туземцу, работавшему в подобии госпиталя, устроенного в нашем лагере. Профессор отмечал размеры обезьяны, а я производил вскрытие. И тогда мы увидели внезапно появившуюся Елену, которая прижимала к груди младенца гориллы.

Я легко представляю себе, как это произошло: она встала, начала нас искать и наткнулась на туземца, несущего детеныша обезьяны, сморщенное лицо которого странным образом напоминает лицо человеческого младенца. Она вырвала новорожденного из рук Соломона — так звали туземца — и по ассоциации идей перенесла на это хрупкое создание материнскую нежность, лишившуюся недавно своего предмета. Маленькая горилла цеплялась за нее изо всех сил. Увидев Елену, я сразу же понял, что ее сердце усыновило этого младенца.

— Посмотрите, — сказал я профессору.

— Итак, — ответил он, распрямляясь, — она его приняла.

Я никогда не узнаю, какая мысль владела моим учителем, когда он затеял эту операцию.

А Елена, сознавала ли она свои поступки? Но что нам известно о Елене? С ее двойственным происхождением и кровью, насыщенной экспериментальными сыворотками? Ле Гран полагал, вероятно, что решение этой проблемы отыщется позже.

— Отведите ее в дом, — сказал он, — а мне пришлите пробирки и спиртного.

Он вернулся уже на закате; при его появлении Елена произнесла лишь одну фразу:

— Он мой.

В следующем году мы возвратились в Брюссель. Теперь нас стало четверо, так как для Елены это была не горилла, это был ее ребенок. Профессору пришлось употребить все свое влияние в Пароходной Компании, чтобы получить каюту, которую она могла бы разделить с этим необычным пассажиром. Малыш гориллы начинал выть, как только она делала вид, что собирается его оставить.

Елена звала его «бэби». Профессор тоже, время от времени. Я по мере возможности избегал говорить об этом. Я ничего бы не имел против, если бы она обращалась с ним как с ручным животным, но он спал в ее постели, в то время как Ле Гран жил со мной в одной каюте. Елене было тогда двадцать лет. Я не стану рассказывать о восьми последующих годах, это составляет тему, на которую предпочитают не распространяться.