Конечная остановка - [3]

Я всё помнил, но, в то же время, точно знал, что в Москву первый раз попал после второго курса университета. Поступать в МГУ не поехал, мне и в голову прийти не могло, что смогу учиться в столице. Поступил на наш родной физфак и не жалел об этом до самого распределения.

И ещё вспомнилось, как в две тысячи четвёртом году сидел без работы, «Хасид» неожиданно закрылся — у американского спонсора кончилось терпение, десять лет он издавал журнал себе в убыток, — и мне было плохо, я не знал, чем себя занять. У Иры в то время были на службе запутанные отношения с начальством, и ей тоже грозило увольнение. Я не понимал, как мы выживем, но неожиданно позвонил Игорь, журналист, которого я знал ещё по Баку, и предложил пойти во «Время новостей». Я вспомнил, как мы с женой по этому поводу радовались, распили бутылку «Хванчкары», которую я купил в «русском» магазине…

Что это такое вспоминалось? Две тысячи четвёртый? На дворе стоял тысяча девятьсот восемьдесят шестой, жену мою звали Лилей, и она ждала меня с работы, чтобы (такая у неё была привычка) подробно рассказать, что сморозил Фарид Мехтиевич, и что ответила Инга Сергеевна, как на неё посмотрела Нателла Францевна… Я всегда слушал вполуха и кивал, если чувствовал, что нужно отреагировать.

А Ира… Кто это — Ира? Проговорив в уме имя, я сразу вспомнил, как мы с ней познакомились в семьдесят третьем… тринадцать лет назад? У неё были каштановые волосы до плеч, ярко-голубые глаза, от которых я сразу пришёл в восторг, и такой тембр голоса, что слушать я мог часами — всё что угодно. Она читала вслух переводы статей, и я воспринимал не смысл, а каждое слово в отдельности — как чистую ноту, как звон колокольчика.

Я сжал руками виски и попытался какое-то время ничего не вспоминать, а привести в порядок то, что уже начал понимать. Почему-то я всё понял сразу, но допустить понятое в сознание не мог. Понять и принять — разные и порой несовместимые вещи.

Странным образом у меня появилась вторая память. Не фантазии, не сон о несбывшемся, не игра воображения, которое у меня было достаточно развитым, но всё же не до такой степени, чтобы придумать себе вторую жизнь — причём от начала до конца, от рождения в тысяча девятьсот пятидесятом до смерти в две тысячи двадцать девятом. Не настолько я… Тем более — вдруг и сразу.

Я попытался сосредоточиться и понял, что не нужно этого делать. Концентрируя внимание на каком-то предмете — я смотрел на кошку, расположившуюся на соседней скамейке и нервно поглядывавшую в мою сторону, — я об этом предмете и думал. Ничего не вспоминалось, даже утренний семинар.

Не нужно было думать ни о чём. Я так и сделал и вспомнил — из другой моей жизни? Конечно, не из этой, потому что память вынесла меня в год тысяча девятьсот девяностый, — как мы Ирой и Женечкой (нашей дочке исполнилось пятнадцать) летели в огромном «Боинге» (никогда прежде не видел таких колоссальных самолётов, где с комфортом разместились четыреста пассажиров) над ночным Тель-Авивом. Самолёт шёл на посадку, в динамиках играла очень красивая и печальная музыка (потом я узнал, что песня называлась «Сон о золотом Иерусалиме»), а внизу проплывали яркие цепочки огней, обозначая улицы, дороги, посадочную полосу.

«Ты рад?» — спросила Ира, прижавшись к моему плечу.

Я ничего не ответил. Я не знал. В тот момент мне казалось, что мы не на посадку идём, а переплываем Стикс…

Ира? Моя жена Ира.

Я произнёс это имя вслух с таким удовольствием, с каким никогда (даже в день свадьбы) не произносил имя Лили. Странно — а может, ничего странного, — в последнее время я вообще не называл жену по имени… как-то не произносилось оно само собой.

Ира.

В прошлом году мы ездили в Москву показать Женечку в Детской клинике. Там принимали детей со всего Союза, и в очередь мы записались ещё осенью, получив направление из Республиканской детской больницы, где не могли толком лечить аллергии, вызывавшие бронхиальную астму.

Нет. В прошлом году мы с Лилей и Вовкой ездили летом в Ессентуки, у Лили болел жёлчный пузырь, воспаление, сказали врачи, надо попить водички…

Ира. Я не знал эту женщину. То есть, в моей новой памяти она была… в груди мгновенно возникло тепло, стало удивительно хорошо, я понял… нет, я знал всегда… Как я мог всегда знать, если только сегодня вспомнил?..

Ах, да всё равно. Я любил эту женщину, мою жену.

Жену? Мою жену звали Лилей, нашего сына звали Владимиром, мы были женаты двенадцатый год.

А с Ирой — вспомнил сразу — мы прожили всю жизнь, сколько же… больше полувека… до моей смерти.

Я опять вспомнил тот день. Ни Иры, ни Жени я не видел — их не пустили к умирающему? Или я настолько неадекватно воспринимал окружавший больничный мир, что не узнал жену и дочь, когда они стояли у моего изголовья? И внуков не привели попрощаться с дедом…

Не надо. Не хочу я это вспоминать. Помню, да. Почему-то помню. Но сейчас не хочу.

Кошка спрыгнула со скамьи и пошла прочь, задрав хвост; в кустах что-то мелькнуло, и она лениво повернула голову.

Мы с Ирой не держали дома животных, потому что у Женечки была аллергия.

У нас с Лилей жил толстый, как бочонок амонтильядо, кот Жиртрест, Жирик, не позволявший никому, кроме Вовки, с собой играть и вежливо принимавший объедки, которыми его кормили. Сравнение с амонтильядо было не случайно — Жиртрест, возлегая на диване и неохотно уступая место, больше всего был похож на вусмерть упившегося человека: предпочитал лежачее состояние любому другому и бормотал под нос какие-нибудь гадости, судя по его всегда недовольной морде.