Конец "Зимней грозы" - [67]

«Проберусь-ка в подпол и отсижусь, а там будь что будет!» — наконец решил военфельдшер.

Тихонько ступая, он выглянул на улицу и, убедившись, что на ней пусто, вышел, заранее держа руки наготове, чтобы сразу поднять, чуть что немцы. Но Сыроежкин их больше не увидел. Фельдфебель Кагерман из роты пропавшего без вести обер-лейтенанта Хагена, сидя на башне танка, ритмично двигал тяжелой челюстью, жевал краковскую колбасу, запивая из фляги, висевшей на ремешке через шею. Танк стоял во дворе, у стены дома, в котором прятался Сыроежкин, и с башни хорошо проглядывались обе улочки. Дождавшись, когда русский снова появится, Кагерман, продолжая жевать, перехватил колбасу в левую руку, не спеша взял пистолет, лежавший рядом на башне, и, тщательно прицелившись чуть ниже ушанки, низко надвинутой на лоб удалявшегося русского, плавно нажал спуск. Положив пистолет, он со смаком выплюнул шкурку, снова откусил большой кусок колбасы и взялся за флягу.

«Нет, не смазал, как по девчонке. Шнапс ни при чем, та была далековато и бежала».

Выстрела Сыроежкин не услышал.

* * *

В тот послеполуденный час, торопливо перекусив, полковник Гюнерсдорф с раздражением подумал, что его уверенность в скором завершении так успешно развернувшегося с утра боя по захвату этого ничтожного поселка — Верхне-Кумского, будто заговоренного русскими, пожалуй, была преждевременной. «Неужели опять неудача, Август? — спрашивал он себя, по привычке потирая безымянным пальцем жесткую щетку усов. — Все было рассчитано, развивалось строго по плану… «Пустяковое препятствие, а запирает главное направление деблокирующего удара!» — звучали в его ушах знакомые раздражительные интонации генерала Гота. — О! Русские все понимают прекрасно и не считаются с потерями… Неново! А ведь вроде бы повезло. У них не оказалось танков, когда гренадеры ворвались в поселок, и все же… Теперь прежде всего нужно не подпустить к деревне ни одного русского танка. Блокировать все подходы, скрытно выставить батареи и тогда ничто не помешает 6-й дивизии закрепиться наконец в поселке. Тогда путь к Мышкове и дальше будет открыт! Но ни одного, ни одного танка русских, все уничтожать на подходе. Каждый танк!»

По крыльям лежащего на брюхе бомбардировщика, издали было видно, ходили танкисты. Они разглядывали причудливо погнутые лопасти винтов, что-то в кабине. Затем за самолетом открылась порыкивающая двигателем тридцатьчетверка. В башне беспокойно вертелся Орлик, что-то кричавший и махавший рукой. Оглянувшись на лязг гусениц и завидев Кочергина, он прокричал, что вот только что получил по рации приказ Полковника Черного, всем отдельно действовавшим танкам присоединиться к его группе. В Верхне-Кумский ворвались немцы! Тут Орлик осекся наконец, заметив убитых.

— Летчики с «юнкерса» в степь драпанули, сам видел! — вместо ответа прокричал Кочергин. — Взять их надо, ублюдков, и на танк — к бакам привязать. Рядом с убитыми артиллеристами! А?

— Поздно! — замотал головой Орлик. — Наших и не видно, не нагоним… По местам, ребята, засмаливайте! — поторопил он танкистов из своего экипажа, по одному оставлявших самолет.

— Э-э, стоп! Прежде похороним погибших, — запротестовал Кочергин. — Не везти же их в бой на танке. У Зенкевича задний сектор обстрела пропадает.

— Поторопись! — согласился Орлик. — Не до церемоний, сам понимаешь… Смекай! — послышалось за ревом двигателя двинувшегося танка.

И вот его уже не видно за поднятой гусеницами снежной метелью. Долбить землю лопатами времени не было. Просто засыпать убитых снегом, как, он видел, делали румыны, было немыслимо. Тела троих батарейцев по очереди отнесли к самолету на плащ-палатке, положили рядом на крыло и ею укрыли. Отыскав и открыв крышку горловины топливного бака, Кочергин было попытался сунуть в него в качестве фитиля бинт из индивидуального пакета. Но смочить бинт в бензине было трудно, не позволял уровень, а Зенкевич все более нервничал. Он предложил поджечь самолет пулеметной очередью. Каждая пятая пуля — трассирующая. И салют будет, настаивал он. «Восьмая» развернулась и стала быстро набирать скорость. Стоя в башне, Кочергин видел, как яркие точки из оглушительно затарахтевшего башенного пулемета, мелькнув над скачущей сорокапяткой, исчезли в крыле справа и слева от мотора, высекая искры, побежали по нему, соскочили и снова уперлись в крыло. Ослепительный бело-желтый шар, мгновенно возникнув, быстро разбух и вдруг разлетелся огненными брызгами. По степи тяжело прокатились один за другим два упругих удара. Черная туча, поднимаясь, все шире расползалась над местом, где лежал самолет. В воздухе, как при замедленной кинопроекции, лениво поднимались, падали, кружились и снова поднимались какие-то обломки, клочья, постепенно пропадая в огромном костре, который, стелясь все шире, растекался, окруженный кольцом белого пара. Эхо гулкого взрыва, перекатываясь, постепенно замерло вдали. Еще долго в воздухе, незаметно набухающем густым багрянцем солнечного света, распускала по ветру прозрачные стяги медленно редевшая туча.

Забравшись в танк, лейтенант сел на днище и опустошенно расслабился, привалившись спиной к борту. Слева энергично двигал локтями, иногда задевая его, механик-водитель Паша, как его называл Зенкевич. Черноглазый, смешливый, по впечатлению Кочергина, мальчик, у которого очень рано начали редеть на макушке волосы, говорун и острослов откуда-то с юга России, он раза два уже оглянулся. Видно было, что у него что-то уже вертелось на языке, но он против обыкновения почему-то смолчал. Сидевший рядом с ним справа стрелок-радист с лисьим профилем украдкой косил на Кочергина. «Почему же комполка определил Лубенка сюда, к Зенкевичу, а его стрелка-радиста отправил к Вулыху?» — недоумевал лейтенант. По мере того как глаза привыкали к полумраку боевого отделения танка, во внутреннем взоре Кочергина профиль Лубенка все более замещался юным безусым лицом с крепкими скулами и тугим подбородком. Тронутое неброской улыбкой под немного вызывающими светлыми глазами, оно, это лицо, было зримо, волновало мысли и чувства. Таким в танке капитана Мотаева, застрявшем в ночной речке Карповке, запомнился Кочергину за минуту до своей гибели Князев — первый стрелок-радист экипажа «восьмой». А вот лубенки, те, видно, бессмертны, с неприязнью посмотрел Кочергин на нового хозяина Володиного места в танке Зенкевича, вспоминая ночной спор всех троих в Зетах…