Конец января в Карфагене - [54]

Он не разбирался в ботанике и едва ли сумел бы отличить алоэ от столетника, но, вглядываясь в изгибы кожистых побегов, чувствовал — это они и есть. Композиция, что звучала тем вечером, носила упадочное название Shadows of Grief. Первое слово он уже знал, второе — нет. Оттенки скорби. Хотя из окон была видна жизнерадостная улица имени XXI-го Партсъезда. Темно-зеленые щупальца реагировали на жутковатые звуки, едва заметно меняя положение.

Если бы кто-нибудь подсказал ему, по каким точкам времени и пространства будут в дальнейшем раскиданы обломки и детали интересующих его вещей, он сумел бы их собрать гораздо быстрее, чтобы восстановить форму того, о чем теперь можно только вспоминать, напрягая воображение.

Туалет располагался в подземной части вокзала, глубокой, как бомбоубежище. Он был невелик — четыре кабины без дверей и классический сток для желающих помочиться. Ни окон, ни батарей, ни размашистых надписей под низким потолком, переходящих в более экономную вязь с подробным изложением одиноких фантазий. И одинаковый, будто на картине, свет в любое время суток.

В противоположную кабинам стену, над раковиной, замурован прямоугольный экран «ночного кинозала». Зеркалом его можно назвать с трудом, тем не менее это зеркало. Почти такое же, что у Хиппов на обложке «Look at Yourself». Возможно, оно бракованное. Трудно определить самостоятельно, из чего оно изготовлено, только это явно не стекло. И опять не к кому обратиться за подсказкой — не поймут. А скорее сделают вид, что не поверили. Или — что не знают, о чем речь. Здесь это излюбленный способ отказа от сотрудничества. Чуть что — не понимаем, зачем это тебе (ты же не американец!)? Или — мы не верим (в регулярное исчезновение приютских детей по определенным праздникам, не обозначенным в календаре). Нет официальных дат — нет официальных пиршеств. Ну а в таком случае: «Шел бы ты, приятель…» — как говорит маникюрша в болгарском детективе «Запах миндаля».

Вероятно, оно все-таки бракованное. Потому и отражение такое размытое — переливы олова, ртути и свинца. И все образы искажаются им одинаково. Даже такие антиподы, как Данченко и Азизян.

«Свинец — сказал отец». Фамилия на пакетике с негативами, спизженными Азизяном у какого-то простофили, была «Свинцовский». Вопреки желанию этого не делать, Самойлов прочитал ее за долю секунды, и тут же понял, что никогда в жизни не сможет забыть эту странную, почти нечеловеческую фамилию.

А в подвал с необычным зеркалом его, тоже против воли, заманил Данченко, уже заработавший своей привычкой к частому мочеиспусканию громоздкое прозвище Пошли Отольем. «Отливать» Самойлову совсем не хотелось, он молча ждал, пока справляет нужду его приятель, и уже готов был подняться на поверхность. Но тут, повернув голову в сторону булькнувшего умывальника, он наконец-то заметил сизо-серебристую пластину, за которой вполне могли восседать уверенные в своей невидимости зрители, и понял, что и это окно в таинственный мир забыть ему не удастся никогда. Причем и на сей раз хватило доли секунды, чтобы поверить, что это навсегда. «Свинец — сказал отец.

Примерно так же в польском сериале про капитана Сову тысячи будущих поклонников известной группы услышали выражение «made in Japan». Таким образом, за шесть лет до выпуска одноименного альбома эти слова безболезненно и незаметно вонзились в память и поразили мозг громадной общности внешне разобщенных и психически здоровых людей.

А ведь всего несколькими метрами выше, в типично вокзальном буфете Азизян требовал вполне обыденных угощений:

«Берем два люля! Кому сказано — два… люля. Два обрезанных люля».

Он говорил громко, явно наслаждаясь тем, как играет на его длинном языке восточное словцо.

Данченко, тот, напротив, куксился:

«Погодка — прелесть! Настроение — класс! Нашли чем хвастать. Настроение человека, если он не сволочь, никак не зависит от погоды, температуры воздуха, наличия радуги в небе и тыры-пыры… Я вообще люблю позднюю осень».

Милиционер жестом садиста выливал остатки портвейна, конфискованного у в сраку пьяного колхозника, в эмалированную урну. Жидкость своим бульканьем подсказывала, что времени уже много, непоправимо поздно, и надо бы знать меру, иначе сами потом пожалеете, молодые люди.

Чортов Азизян — это ему приспичило отведать ночного люля, а между тем, общественный транспорт вот-вот закончит свою работу… Вино уже не лезло колхознику в глотку. Он был на грани рыголетто, но, похоже, не смог смириться с мыслью, что оно пропадет или достанется, как солдатская невеста, другому:

«Любопытство, скука или страсть бросили тебя в чужие руки. Как ты смела душу обокрасть за два года горестной разлуки?»

Данченко не нравится, когда Беляев поет такие песни. И здесь он в чем-то прав.

Кстати, в практически полностью выпотрошенном «Пентхаузе», который Азизян выменял у Акцента, Самойлов (по-стариковски, со словариком), прочитал, чем заканчивается «История О» — и про маску совы, и про появление героини на празднике в этой маске и на поводке. Чем-то оно смахивает на историю колхОзника с публичным «семяизвержением» мимо колхОзного рта остатков портвейна. А семяизвержение мимо вызывает к жизни образы, которыми любуются члены киноклуба по ту сторону зеркала в подвальной параше.