Конец января в Карфагене - [49]

«Где брелок? Где рыбка? — хотелось мне рявкнуть, взяв Стоунза за воротник. — Кому ты их сплавил, пигмей?»

Честно говоря, мне давно, и не раз, хотелось так поступить. Повторяю, мы осточертели один другому.

Какая, собственно, разница, в чьи руки попала «рыбка». Лёня уже второй год учится в Москве, пошел по дядиным стопам, не угонишься. А мы — между дурдомом и вытрезвителем пьем, философствуем. Круглый год делая вид, что безумно рады видеть друг друга.

Предпоследняя встреча со Стоунзом с глазу на глаз проходила уже в XXI веке. Он явился на нее пьянее меня, но все-таки прогнал свое кино.

— Я вижу, ты тоже… Поседел, полысел… Шо ты так мучаешься всю жизнь? Я бы давно дал тебе нужных людей. Того же… Петю Сысоева, шоб ты впустую в ту Москву не мотался, — играла знакомая шарманка. — Постарел… Полысел… Пиздец. Пиздец.

Кто-то мне с умилением описывал такую картину, будто стоит на крыльце гастронома Стоунз и любуется рыбками в аптечной склянке.

«Не задохнутся?» — спрашивают у него.

«По идэе нэ должнi», — отвечает, продолжая ими любоваться, Стоунз.

17.07.2008

ПРАЗДНИК

Самойлов не ведал, что творит. Проще говоря, он не знал, зачем он это делает. Позднее, когда ничего уже нельзя было исправить, восстановить загубленное стало невозможно (вопреки рассудку, он поспешил избавиться от «останков» с помощью газеты и мусорного ведра), Самойлов долго не мог понять, откуда такое пришло ему в голову, и как действовать дальше…

Звук был новый. Рокот испытуемых авиамоторов, время от времени долетавший с Заводских Холмов, звонки полуночных и утренних трамваев, кошачьи концерты, изредка сигналящие машины (сигналы в городе были запрещены) — всю эту небогатую фонотеку теперь пополнял совершенно новый звук, извлекаемый Самойловым собственноручно.

Свидетелей не было. Он был один в комнате. Его руками совершалось непоправимое. В сердце Самойлова незримо боролись отчаяние и страх. Отчаяние одолевало, придавая мальчику силы завершить начатое.

Шум, размытый словно музыка в диапазоне коротких волн, звучал не более минуты, но Самойлов отлично понимал, что за это короткое время он успел отправить в небытие полчаса бесценных сокровищ, раздобыть которые еще раз ему будет очень трудно, но он — постарается. У каждого свой ширпотреб и свой дефицит.

Если бы ему вздумалось удушить котенка или плеснуть в аквариум одеколон, ввести в заблуждение посторонних можно было бы без проблем — роковая оплошность… Но здесь и сейчас пропадало то, что последние два месяца было для обладателя кислородом, долгожданным ливнем после засухи, утолением зверского голода и жажды, день ото дня перерождающимся в утонченное лакомство со множеством привкусов и оттенков.

Пленка стала рваться сама. Это сейчас она, пока еще живая и большей частью неповрежденная, извивается, скользя елочным серпантином под ноги застывшему в центре комнаты юному изуверу, а совсем еще недавно бесила его, распадаясь на куцые до обиды лоскуты. Новый звук. Новый год. Неурочный новый год. Начало Новой эры. Шелест в правительстве, и шелест в комнате.

Самойлов читает свою характеристику. Учитель стыдливо отвернулась… Кому может нравиться такая? Пробежав глазами полстраницы, он узнает о себе, что «склонен к порче государственного имущества». Да?! Но позвольте, это же его собственная пленка. «Школьная». Пуская и добыта по дешевке. Чтобы побольше влезло. Однако денежки-то его. Сам наспекулировал. Сам покупал. В «Юном технике». 3.10. В кассу.

Пиздец. Бобина оголилась полностью. Самойлов тихо-тихо переступил умолкший ворох, словно то был трупик… нет, словно спящую на тротуаре собаку, принятую им за мертвую.

Малая часть ленты сумела избежать участи основного мотка, и казнить ее дважды Самойлов не собирался. Став на цыпочки, он убрал катушку на шифоньер, дрожащей рукой прикрыв болгарским журналом.

Уже через два часа, на улице его взяла за горло чудовищная потребность распутать и вернуть к жизни то, что он недавно так безжалостно и втайне ото всех — и соседей по двору и домочадцев — похоронил в саване из «Известий» на дне мусорного бака.

Минует неделя, но желание не отступит. И в летние каникулы Самойлову суждено окунуться с этим камнем на шее. Наконец, лишь в июле, ввалившись домой в паутине и войлочных комьях косматых инстинктов, чья власть (он начинал это сознавать) над молодыми организмами будет покрепче советской, Самойлов достанет со шкафа пыльную катушку с охвостьем той записи — оботрет, перемотает и будет слушать то, что уцелело.

Почему-то, вероятно в силу проклятья, записать этот альбом извне в ту пору было никак нельзя, но это Самойлова уже не смущало, он по памяти принялся восстанавливать то, что сам аннигилировал, самостоятельно — в себе, и почувствовал, как обретает небывалое могущество. И могуществу отдается, уступает привитое в детстве бессилие, открывая дорогу безумию, означающему свободу воображения без границ!

Свою задачу Самойлов определил четко — наиважнейшим делом для него теперь является восстановление до мельчайших подробностей того, что оборвалось и пропало вместе с хором мальчиков. Того, что предшествует «You cant always get what you want»…