Конец января в Карфагене - [43]

Нет, нет — оттуда никто не рыгает, и не кроет матом, допустим, отливающих на торец соседнего дома, алкоголиков. Все гораздо оригинальнее. Вадюша занимается «раскаткой». Перепишет, получит бабки, и тут же кто-то невидимый спускается за вином. Кто-то, кого никто не знает в лицо. У Вадюши появился фирменный пласт. Предки уехали на дачу — возвратятся только в воскресенье ближе к вечеру. Вот он и куражится. Казалось бы, музыка, гремящая на весь двор, так, что ее слыхать даже за гаражами (Самойлов убедился в этом, когда ходил туда покурить), должна повышать настроение, но почему-то она — одновременно доступная и недоступная, лишь усугубляет убожество и безысходность дворовой жизни.

Каким образом в лапах этого скота могли оказаться Роллинги? И кто он такой, чтобы на них калымить, зарабатывать на вино, которым воняют здесь все поголовно предметы, способные выдержать струю мочи? Самойлов уже четвертый раз за эти часы слушал тягучую You gotta move, с восторгом и тоской ожидая удара похоронных тарелок, беззвучно шевеля губами под нехитрую и глумливую мелодию, словно рыба без воды… Оставленная подыхать вот на этих подмостках, где выступает заводская самодеятельность. Сколько раз он ее гоняет на своем гробу? Четыре, или уже пять? Даже Стоунзы могут звучать противно, как патриотические песни из репродукторов. А что если сейчас из вон того подъезда и действительно возьмут и вынесут покойника? Самойлов сладко поежился, прикидывая, сколько сумеет заработать Вадюша, учитывая непопулярность этой группы. Может быть вообще нисколько? Тогда на что же он пьет? На что же он пьет в таком случае? Я вас спрашиваю или нет?

Мозг Самойлова улавливает и фиксирует только те отрывки разговоров, которые его раздражают. Один такой разговор имел место прошлым летом, здесь же, на агитплощадке. Братья Голики, два оборвыша из Крыма, бедные родственники каких-то артистов, что живут в соседнем доме, доказывали ему свою правоту. Делали они это как заправские конферансье, не перебивая друг друга, давая высказаться по очереди, будто заранее отрепетировали свой номер. Причем тот, что помладше, похож на Збруева, а старшенький — ну совсем правильный, вылитый майор Вихрь (фамилию актера Самойлов не знает). Жаль, нет Пана Юзефа, чтобы вломить этому Вихрю хороших пиздюлей. Вот что они ему говорили.

Старший: «Я бы у этих Роллингов на ритмухе свободно сыграл!»

(Самойлов вообразил очень жестокую и нехорошую сценку).

Младший: «Там и играть нечего! За них аппаратура играет. Вот к нам на базу «Ассоль» приезжают из Ленинграда «Савояры»… (Кто? Кто?!) «Савояры». Они так классно объявляют себя: Миша — бубен, Дима — бас… (Пидорас!)

В этом месте два оборвыша сцепились и заспорили. Один утверждал, что Дима — бубен, а Миша — бас, другой с ним не соглашался, пока не получил от братика по уху. Это Збруев-то! Скорее всего, последние подробности Самойлов придумал себе в утешение.

Из подъезда, словно портрет из рамы, выходит ровесник Вадюши, легкоатлет Каганчик. Дом, где он живет, расположен таким образом, что подъезды и окна первых этажей находятся в постоянной тени, а тьма сгущается перед ними часом раньше, чем в других местах, расползаясь оттуда дальше по двору — за гаражи и сараи, всплывая к верхушкам тополей… Даже растения, высаженные вдоль стены, выглядят иначе тех, что красуются на клумбах со стороны улицы. Про себя Самойлов называет их «Цветы зла», хотя не помнит, откуда взялось такое название. Для книги вроде бы странновато, а фильма «Цветы зла» точно не существует. Забывчивость очень пугает его с тех пор, как в гостях один ветеран громко (на ломаном украинском) произнес: «Вот она — старость. Что было до войны — помню, а кому звонил позавчера — нi».

По виду Каганчика можно догадаться, что тот располагает некой секретной информацией. Самойлов приближается к нему с известной долей недоверия. Что нового он мне сообщит? После рукопожатия аккуратно подстриженный старшеклассник достает из нагрудного кармана цветное фото «Шокинг Блу», и с гордостью, чтобы глянец играл на солнце, демонстрирует новинку младшему соседу.

— Инкпот, — флегматично говорит Самойлов. — Там перед третьей вещью баба дышит.

— Тока що звонил Вадик, — сообщает Каганчик, застегивая карман на пуговицу. — Предлагает записать Роллингов за трояк.

— Я не буду, — твердо заявляет Самойлов.

— Обожди. Если вдвоем — за пятерик. Но мы поступим умнее. Я беру у него пласт, пишу у себя, потом звоню и говорю, что первый раз записалось лажово. Выигрываю время и успеваю накатать на бобину (ту шо ты мне давал) и тебе. Кстати, знаешь, как называется этот концерт — «Стики Финджерс», «Липкие пальцы»!

Подсмотрел в словарике, отметил про себя Самойлов, но дразниться не стал, благоразумно принял условия Каганчика и получил на другой день сделанную мимо Вадюшиного кармана запись всего за два рубля, из которых Каганчику достался только один.

— Шо, Ленка не выходит? — как своего, доверительно спрашивает Самойлова Каганальдо, пиная кирпичную кромку клумбы носком вельветового мокасина.

Самойлов виновато поживает плечами в ответ, чувствуя дуновение, будто из могилы; в соседнем дворе, говорят, какой-то тип пырнул мальчика ножом за слова: «