Конец великой войны - [24]

Снова скрепив книжечку резинкой, он обмакнул мягкую щеточку в какую-то кислоту и провел ею по всей поверхности стального ящичка, чтобы проверить, нет ли где трещины, хотя бы самой маленькой. Затем, убедившись, что книжечка надежна и можно безопасно носить ее в кармане, отложил ее в сторону и начал смешивать вместе несколько жидкостей. Потом эту смесь вылил на остаток водорослей, чтобы обезвредить их, и из пульверизатора опрыскал комнату дезинфицирующей жидкостью, рассеяв остатки зеленого дыма, приникшие к позу.

На другое утро в одиннадцать часов он стоял в халате у окна и смотрел на улицу, соображая, что ему делать дальше.

— Гм, грудная задача! — бормотал он про себя. — Я верю безусловно тому, что мне сказал Стефан Стефанович. Только бы нам раскопать правду, какой эффект бы это произвело на Балканах. Одно, по крайней мере, хорошо: я убедился, что мой друг Новкович живет на Майда-вэль. И, по-видимому, живет недурно, получше, чем в Белграде. К счастью, он не узнал меня вчера.

Без четверти два Хью Донован, в безукоризненном черном утреннем костюме, вошел в уютный салон «Риц-Отеля», где его поджидала невеста, мисс Мабель Меткаф, ее отец, бывший посланник, и несколько друзей. Глазки молодой девушки радостно улыбнулись жениху. Он наклонился над ее рукой.

Компания, усевшаяся завтракать, состояла из шести человек, в том числе худого, высокого, с впалыми глазами человека с седой головой и манерами дипломата, говорившего по-французски и дружески стиснувшего руку Хью. То был полковник Стефан Стефанович, личный адъютант его величества короля Петра Сербского, изгнанного австрийцами из пределов своего государства.

Хью Доновану весь путь от Вены до Константинополя, через Будапешт, Зимоны, Белград, Пирот и Софию, был так же хорошо знаком, как клубы на Сент-Джемской улице. До войны он был в Белграде любимцем всех министров и самого короля, так как приезжал с важными депешами, привозил последние анекдоты и уезжал, нагруженный всевозможными пакетами, пересылаемыми с курьером министерства иностранных дел.

Хью сидел между своей невестой и сербским дипломатом и говорил больше с этим последним, понижая голос, но Мабель, зная, в чем дело, не обижалась и не мешала их беседе, видимо, составлявшей продолжение ранее начатого разговора.

— Только бы нам узнать истину, — шепотом говорил по-французски серб, — все положение сразу изменилось бы. Его величество боится, как бы наша доблестная армия не попала в ловушку, расставленную ей австрийцами и болгарами. Фердинанд ненавидит сербов, а император Франц-Иосиф еще после захвата Боснии и Герцеговины клялся, что через три года Сербия будет австрийской. Есть только один способ разбить их козни — выведать от этой госпожи то, что только она одна может нам сообщить.

— Это не так-то просто, — задумчиво заметил Хью. — Ее хорошо стерегут. Я все обдумал вчера и предвижу много затруднений и опасностей.

— О да, это будет опасно, — подтвердил дипломат. — Вас слишком хорошо знают в Белграде.

— Увы! и популярность иной раз бывает неудобной, — засмеялся Хью.

После завтрака он отвел в сторону невесту, в уголок, где никто не мог их подслушать, и стал просить ее, чтоб она вернула ему слово не уезжать из Лондона и разрешила бы ему уехать за границу — в последний раз.

— Пойми, Мабель, это необходимо. Вспомни, что выстрадала несчастная Сербия, что выстрадал ее король, который был так добр ко мне, вспомни, что у нас с Сербией общие интересы… Ну, отпусти меня только на этот раз, и обещаю тебе, что до конца войны я никуда уж больше не уеду. И, когда я вернусь, мы обвенчаемся. Согласна, милая?

— А если, если ты не вернешься? — вздрогнув, прошептала она.

— Если я не вернусь, ты будешь знать, что я сложил свою голову за родину, как делают сотни и тысячи других! Но, мне думается, это не так уж страшно.

Она молчала. Мимо прошел лакей, и она медлила с ответом.

— Ты — ты считаешь необходимым это, Хью? — выговорила она едва слышно.

— Да, я хочу сделать попытку спасти нашу доблестную союзницу Сербию в интересах нашей родины. Неужели же ты, моя Мабель, станешь мешать мне в этом?

Девушка вскинула голову.

— Ты прав Хью. Поезжай. Мои мысли всюду будут с тобой, ты это знаешь.

Он склонился над ее маленькой ручкой.

— Благодарю, родная. Этого нашего прощания я никогда не забуду.

Три недели спустя мистер Джон Турман, главный секретарь Иммиграционного департамента в Вашингтоне, предъявил свой паспорт и бумаги на просмотр нейтральному чиновнику в паспортном бюро Южной дороги в Вене, этом центральном железнодорожном узле, через который в мирное время, три раза в неделю, проходит Восточный экспресс из Остенде в Константинополь.

Огромный вокзал со множеством лестниц, бегущих вверх и вниз, был весь запружен солдатами и офицерами, возвращающимися из отпуска на фронты, русский и румынский. Колыхались флаги, звенели песни, смех. Американец, в мягкой серой шляпе, чуть сдвинутой набок, усмехаясь, заметил офицеру, тщательно проверявшему его бумаги:

— Однако, какое у вас тут оживление. У нас в Америке не знают, что в Австрии царит такой энтузиазм.

— Еще бы, господин Турман! Мы ведь уверены в победе. Она лишь вопрос времени. Сербия уже наша, — и седоусый офицер вручил американцу паспорт, провизированный и дающий право на въезд в Белград, оккупированную австрийцами столицу Сербии. И Хью Донован, — так как это был он, — чуть улыбаясь, вышел на платформу: ждать Балканского поезда, новый хваленый экспресс из Берлина к берегам Босфора.