Конец века в Бухаресте - [34]

Предложение пойти пообедать прервало затянувшееся молчание. По дороге к маленькому ресторанчику, расположенному на окраине города под развесистыми ветлами, Буби расспрашивал об отце, дяде Штефане, домнице Наталии, всегда вызывавшей его восхищение и почти сыновнюю любовь. Перед тем как сесть за стол, Янку решил осторожно выяснить отношения. Все еще стоя, он весьма вежливо спросил:

— Со мною, господин барон, невестка! У нее тут в городе родственник, вот я и взял ее с собой. Можно и ей пообедать вместе с нами?

— Да, конечно, да! Пригласи ее!

Урматеку показалось, что быстрая и весьма живая реакция Буби о чем-то говорит.

Когда Буби и Журубица оказались друг перед другом, оба некоторое время смотрели куда-то вдаль, через плечо. Но Янку все оценил с первого взгляда. Сели за стол. На обед заказали все самое свежее: рыбу и фрукты. Подали подрумянившуюся мамалыгу, аппетитная корочка на которой, казалось, запекалась прямо на глазах у гостей. Яичница плавала в масле, желтки прямо-таки сияли среди свернувшегося белка. У серебристых судаков мясо само отделялось от костей. Сдобренное лимонным соком, оно хранило еще прохладу речных заводей. Охлажденные бокалы запотели, а сочные, блестящие вишни, связанные за черешки в небольшие букетики, лежали на крупных кусках льда. Буби, снявший очки, время от времени останавливал близорукий взгляд на молодой женщине и что-то говорил о великолепной кухне, о том, как он соскучился по подобной еде, и выражал надежду, что приготовленные руками Журубицы все эти яства окажутся еще вкуснее. Журубица улыбалась, краснела и молчала. С самого начала обеда ждала она подходящего момента, чтобы сказать что-то значительное. Но она стеснялась мужчин, не доверяла и сама себе, опасаясь, что не сможет сказать чего-либо умного и значительного; Урматеку, все время державший ухо востро, не спускал с нее глаз. Говорил он мало, зато был весь внимание. Вдруг Буби попросил себе «теллер»[8]. Слово это взволновало Урматеку, он будто напал на след того, кого все время искал. Когда-то он то и дело слышал это слово, кто-то постоянно употреблял его, но вот кто именно — Урматеку забыл. Полагая, что вспомнить необходимо именно сейчас, он несколько раз повторил про себя «теллер, теллер», пытаясь разглядеть мерещившийся ему словно сквозь туманную завесу образ. Ненужное отсеется, нужное проявится, — следуя этому правилу, он перебирал в памяти различные лица, как вдруг перед его мысленным взором возник «Индюк». Действительно, Иоаким Дородан так и дожил до старости, ни разу не сказав по человечески «тарелка», только «теллер» да «теллер». Урматеку мысленно поставил Буби и Дородана рядом и сумрачная тень набежала на его лицо. Старинная ненависть, вновь возникшая настороженность, а главное — неизвестность лишили его покоя. На деле изощренные его подозрения были вовсе неосновательны. Янку забыл, что в Вене жил — умер он совсем недавно — старик Думитраке Барбу, дядюшка Буби. От этого-то Думитраке, человека образованного, который в молодости увлекался политикой, а в Австрию попал, убегая от холеры, и воспринял Буби не только любовь к сочному разговорному языку, на котором сам Думитраке, стремясь на чужбине к чистоте и правильности речи, уже не разговаривал, но и сердечное влечение к простым людям и родной стране. Вернувшись на родину, Буби с особым трепетом воспринимал каждую самую ничтожную мелочь. Умиление, завладевшее им с того самого мига, как только он ступил на родную землю, переполняло его восторженным любопытством ко всему, что бы только он не увидел, а это, в свою очередь, вызывало только недоумение Урматеку и Журубицы, не видевших никаких оснований для такой пламенной любви к окружающей их привычной румынской скудости. Но сколь ни был уныл пейзаж и какой ветхой ни выглядела корчма, восторженность Буби все возрастала. Подогревалась она не только тем, что он видел вокруг себя, но и воспоминаниями детства и рассказами дядюшки Думитраке, которые тот бережно пронес сквозь всю свою жизнь. Легкая завеса временного отчуждения от родины готова была вот-вот раздвинуться. Вновь оказавшись словно в кругу старинных друзей, Буби тепло говорил о людях и разных вещах. Был он православным и, ступив на родную землю, почувствовал, как им овладело благочестие. Среди вопросов, которыми он так и сыпал, — о старых слугах и о доме, — был вопрос и о старинной фамильной иконе, которая так ему правилась, висевшей в церкви Оларь.

Урматеку не знал, что ему и ответить. Церкви его никогда не занимали. Мысленно он отождествлял их с кладбищем. А все, что напоминало ему о смерти, пугало его, начиная от страстного четверга и кончая самым обычным колокольным звоном, который тремя медленными ударами возвещал о том, что кто-то в околотке умер, омрачая этим послеобеденный отдых. Его стремление во что бы то ни стало отстраняться от всего печального и грустного заставляло его порой вести себя чрезвычайно странно. Например, он уверял, что завещает похоронить себя со стаканом вина в изголовье, повелит, чтобы на похоронах у него лэутары играли непотребные песни. Когда случалось, что обстоятельства вынуждали его зайти в дом, где находился покойник, он отказывался проститься с умершим, непрерывно смеялся и отпускал непристойные шутки.