Конец века в Бухаресте - [25]

Старик нащупывал в кармане ключ и, налегая плечом, открывал тугую, обитую железом дверь. За стеклом витрины в круглых жестянках из-под табака сияли драгоценности. Каких тут только не было колец, браслетов — с бриллиантами, с рубинами, но больше всего во вкусе более давнего времени — с бирюзой. На массивных золотых цепочках поблескивали медальоны, скрывающие чаще всего улыбающиеся женские личики. Встречались и вещицы, не имевшие никакой цены, дорогие лишь сердцу владельца. Много лет подряд Амелика видела, встречая вновь и вновь, два жалких молочных зубика, кривеньких, потемневших, оправленных любящим отцом в золото и превращенных в брелок для часов. Пришла нужда, и трогательный брелок продали вместе с цепочкой. Лефтер, великодушно закрыв глаза на не имеющий никакой цены пустячок, заплатил за золотую оправу.

Кукоана Мица, едва касаясь кончиками пальцев всей этой сияющей груды, отыскивала всегда один и тот же браслет и, едва слышно вздохнув, спрашивала:

— Все еще у тебя, дядюшка?

— У меня, — отвечал спокойно и сдержанно старик, лукаво и многообещающе подмигивая. Кукоана Мица в ответ улыбалась. Потом мать с дочкой помогали старику меняле запереть его сокровища, целовали ему руку и уходили.

Но среди многочисленной родни больше всех любил Амелику Лефтерикэ. Человек непритязательный, холостой, он довольствовался малым и не завидовал ни ей, ни Урматеку. Чем старше становилась Амелика, тем больше оказывалось у них общего. Все, что интересовало племянницу, было интересно и дядюшке, и, удовлетворяя свое любопытство по части всяческих хозяйственных умений, он, которому даже родная сестра Мица, внушала несказанную робость, не стесняясь, расспрашивал племянницу. Кукоану Мицу сердило его пристрастие к домашним работам. Ей не хотелось, чтобы у мужа, который и без того постоянно насмехался над ее братом, появился лишний повод для издевки.

Больше всего на свете Лефтерикэ любил посидеть в тихий послеобеденный час в чисто прибранной уютной комнате, глядя на лежащий на ковре солнечный прямоугольник, любуясь его яркими, будто ожившими красками. Любил он и отделанное кружевом и прошивками белье и разбирался в нем. В минуты особого расположения Урматеку кричал на весь дом: «Куда запропастился этот Столбик С Накидом?»

Дело дошло до того, что рисунок вязки сделался прозвищем Лефтерикэ. А ведь это Амелика учила его вязанью: как накинуть нитку на указательный палец левой руки, как поддеть ее потом крючком, набрать петли, связать плетешок. Она втолковывала ему, что после трех петель делается накид. Лефтерикэ был счастлив! Так и сидел бы он в уголке, вязал себе тихо-тихо, никто бы на него не кричал, а он ни о чем не думал! Но тут, как на грех, он понадобился Урматеку, и, чтобы не забыть урока, Лефтерикэ повторял по дороге, будто слова из песни: «Столбик с накидом! Столбик с накидом!» С этими словами и вошел он в кабинет. Вдосталь посмеялся над ним Урматеку, однако к рождеству Лефтерикэ уже вязал крючком.

Сближало их с Амеликой и то, что оба они не ведали кипящих в крови волнений юности, не томились в ожидании любви. Лефтерикэ уже минуло тридцать лет, ей едва исполнилось девятнадцать. Но оба они словно остановились на пороге детства, робея переступить его. В доме Урматеку, скупом и скудном на радости, где других развлечений, кроме каждодневных дел, мужских попоек и бабьих сплетен, не было, дядюшка с племянницей, робевшие перед жизнью и людьми, придумывали незатейливые забавы, как нельзя более соответствующие их характеру. Усевшись рядышком возле окна, они любили, например, играть в прохожих. Шедшие по правой стороне улицы люди принадлежали Амелике, по левой — Лефтерикэ. Играть они могли часами, загадывая: по чьей стороне пройдет народу больше, старых или молодых, мужчин или женщин? Главное наслаждение от игры было в том, что это они следили за людьми, а не люди за ними, чего оба они не любили и боялись. Можно было только диву даваться, над чем умудрялись они посмеяться! Ни у одного из них не было ни наблюдательности, ни острого глаза. Веселили их вещи самые что ни есть обыкновенные и бесхитростные: красный нос и заплетающаяся походка пьяного, горб у старушки, косичка, торчащая из-под камилавки священника. Что же касается нищих, то Лефтерикэ был к ним куда снисходительнее Амелики, которая, едва завидев нищего, пугалась, сама не зная чего, и торопилась оградить себя, повторяя слова, которые постоянно слышала от родителей. «Работать надо! Работать! Нет у нас денег, нет!» — повторяла она холодно и отчужденно, хотя никто ее ни о чем не просил, да и нищий был еще на другом конце улицы.

Помимо переписывания бумаг Урматеку в обязанности Лефтерикэ входило сопровождать Амелику в школу. Шли они туда самой длинной дорогой, нисколько не заботясь, опоздают на урок или нет, потому что Амелика ходила в пансион, когда ей заблагорассудится. Идя по улице, они подталкивали друг друга локтями, смеялись прямо в лицо прохожим, но вовсе не потому, что хотели их оскорбить, а из желания повеселиться и почувствовать себя свободными, одна от власти Урматеку, другой — от его насмешек. Амелика уже давно питала к отцу молчаливое отчуждение, которое заставило бы Урматеку страдать, если бы он о нем догадался. Амелика боялась отца, его голоса, смеха, ухваток. Она чувствовала, что он живет той самой жизнью, которая пугала ее. Доведись Амелике жить ею, она бы не выдержала. Знала она также, чем грозило ей неповиновение отцовской воле, несмотря на то, что Урматеку очень ее любил! Сколь ни была она послушна, сколь ни была привязана к родительскому дому, какими туманными ни были ее мысли и представления, в ее сознании складывалось что-то новое, непохожее на привычный, окружающий ее мир. Теперь, когда она выросла, она поняла смысл шуток, которыми Урматеку перекидывался при всех с Катушкой. Поняла, как они обидны для ее матери, и удивлялась, отчего та молчит? Не раз спрашивала она себя, как бы поступила сама на месте кукоаны Мицы? И чувствовала, что вынести такую жизнь она бы не смогла. Амелике достаточно было услышать громовой голос отца, вернувшегося домой поздней ночью, который, желая продолжить попойку, поднимал на ноги весь дом, как она прятала голову под подушку, зажимала руками уши, испытывая глубочайшее отвращение и к дому и к жизни, желая расстаться с ней навсегда. Безволие, мягкость, слабость Лефтерикэ не казались ей ни смешными, ни недостойными. Напротив, ей нравились его послушание и кроткая покорность всем ее капризам и причудам, подчас столь же строптивым и жестоким, как и выходки ее отца.