Конец века в Бухаресте - [23]

Как только дочка Урматеку освоилась в пансионе, она, отчасти по природной склонности и воспитанию, полученному непосредственно от кукоаны Мицы, отчасти от скуки, с радостью занялась всякого рода домашними работами. Ничто другое не вызывало у нее никакого интереса. Выросшей в четырех стенах и скучающей во время прогулок от одного дома до другого по городским улицам, ей не дано было вкусить простора полей, лесов, воображаемых путешествий. Поэтому Амелика не любила даже цветов и не умела ухаживать за ними. Урматеку давно уже приметил этот недостаток в своем ребенке и огорчался, потому что сам он любил и цветы и птиц и начиная с вербного воскресенья на всех подоконниках у них в доме пышно цвели в горшках голубые и розовые гиацинты. А в теплые летние ночи, когда уже отцветала липа, под которой любил сидеть, отдыхая, Урматеку, он распахивал окна и наслаждался сладковатым, смолистым ароматом кипариса, мешавшимся с привычными запахами комнат. Амелика бежала от этого терпкого аромата, жалуясь на нестерпимую головную боль. Вкусы отца и дочери не совпадали и в этом, впрочем, как и во многом другом. Мало того: отцовские вкусы вызывали у девушки еще и досаду. В пансионе Амелика не училась. Этого она не любила. И вовсе не стремилась что-нибудь узнать. Маман мирволила ей.

— При вашем-то состоянии, — примирительно говаривала она, — ты что, учительницей будешь, что ли? Немножко болтать по-французски, тренькать на пианино да что-нибудь нарисовать — вот и все, что от тебя требуется. А денег у вас, слава богу, хоть ложкой черпай!

И Урматеку, с грустью распростившийся с желанием видеть свою Амелику «ученой», утешался, что знает она, по словам директрисы, все же немало, и чувствовал себя весьма польщенным комплиментом по поводу денег. Вместо нагоняющих скуку ученых книг девочка набивала свою парту всевозможными пустяками и безделушками, которые дарили ей подруги. К примеру, тоненькими, изящно переплетенными тетрадочками с напечатанными по-французски вопросами: какой твой любимый цвет, цветок, запах, месяц и день в году, какая книга тебе нравится? Уголки страниц в этой тетрадке были украшены бабочками. Девочки учили Амелику, как на эти вопросы отвечать, утверждая, что по ее ответам сразу будет видно, насколько она благородней своих родителей, которые даже представить себе не могут, как нужно ответить, потому что и вопросов не поймут, поскольку не знают по-французски. Когда Амелика дошла до вопроса: какой цветок вам нравится? — она, покопавшись в словаре, написала «лилия», потому как знала, что это единственный цветок, который не любит ее отец.

Новая забава с тетрадками некоторое время занимала девочку, но вскоре наскучила точно так же, как и игра на фортепьяно. С большим трудом после нескольких лет занятий она избавилась от естественного желания играть обеими руками одно и то же. Когда Амелика заметила наконец, что каждая рука может играть разное, она очень обрадовалась. Но потом и это ей прискучило. Музыка была ей не в радость, ибо сложное сочетание звуков не согревало ее холодного сердца. Только одна она и знала, сколько пришлось положить ей трудов, чтобы подчинить рояль! Единственное, что всегда ей было по вкусу, что она считала достойным занятием, в которое стоит вкладывать душу, была сервировка стола. Особенно она любила красивые столовые салфетки. Иначе говоря, она любила возиться со всякими вещами, но больше всего с бельем, хорошо выстиранным, прекрасно отглаженным, слегка накрахмаленным, издающим запах прохладной свежести, бельем не только столовым, но и постельным. Поэтому каждую субботу ближе к вечеру наступал час, даривший ей особую радость и требовавший от нее особого внимания. Это был час, когда менялось постельное белье, когда матрасы застилались белыми шуршащими простынями, сохранявшими на гладкой поверхности рубцы, делящие их на прямоугольники, согласно тому, как они были сложены. С той поры как она себя помнила, ее всегда радовали чистые наволочки, которые, тоже по субботам, вдруг набухали словно пена и наполнялись подушками, хорошо проветренными и взбитыми ловкими руками кукоаны Мицы, на которую с восхищением смотрела Амелика. Когда же, после усердного выбивания, вытряхивания, вытирания пыли, закрывались окна, и в комнатах оставался живой бодрящий легкий воздух, в котором все вещи, вычищенные, отполированные, распространяли удовлетворение дарованной им жизнью, и все пахло чистотой — полы, углы, всякая складочка, когда полированные ножки мебели протирались еще раз и начищались ножи, вилки и подносы, когда в хорошо вымытых окнах, отражавших цветные занавески, зажигались синие, более яркие, чем обычно, звезды, лучившиеся в прозрачных, много раз протертых стеклах, Амелика чувствовала, что все наполнявшие дом вещи, стоящие так много денег, стоили и добрых забот. Ни книги, ни музыка, ни тетради вовсе не стоили этого. Усталость после трудового дня, в который она вложила всю свою душу, приносила ей удовлетворение. Она садилась где-нибудь в уголке и, дожидаясь в синеве наступающих сумерек, когда зажгут лампы, радовалась, как приятно «гудят» ее натруженные руки и ноги. Быть может, это был единственный миг за весь день, когда вкусы ее и отца совпадали, когда их души сходились. Мир, в котором жила Амелика, был сугубо практичен и предметен. Он владел ею через вещи, и даже первые радости жизни, дарованные им девушке, были рождены заботой о вещах. Это материальное отношение к миру было у Амелики врожденным. Она унаследовала его от Лефтера, дядюшки кукоаны Мици, и крестного Лефтерикэ, весьма уважаемого на Липскань