Конец века в Бухаресте - [146]

Когда все разговелись, Янку Урматеку помог жениху и невесте обменяться кольцами. Помолвка была совершена, все выпили шампанского и приступили к трапезе.

После январской вьюжной ночи Янку не бывал больше в поместье и не видел Пэуны. Теперь он исподтишка наблюдал, как она прислуживала за столом. Пэуна в его глазах совсем не утратила привлекательности и по-прежнему нравилась ему. По сравнению с ней Паулина Цехи выглядела как настоящая баба-яга. И Янку думал: если Пэуна права и он действительно таков, как она думает, то совершенно напрасно ищет он утешения около разных уродин. Янку сожалел о том, что произошло. Возбужденный вином, он чувствовал, как его неодолимо тянет к бывшей любовнице. И Пэуна, как видно, тоже не забыла про их любовь: посылает Янку ласковые взгляды, прислуживает только ему, усердно подливая вино в бокал. Ну, как не воспользоваться теплым солнечным днем! И Янку приказал вынести столы в сад. Деревенские девушки с монистами на шее принялись переносить наполовину опустевшие блюда, слуги с трудом тащили бадьи со льдом, из которого торчали винные бутылки, волокли стулья, кресла и даже диваны. Вокруг цветущих деревьев стоял пчелиный гуд. Посвистывали летавшие кругами ласточки, то стремительно приближавшиеся к земле, то взмывавшие в синеву. Лодка плыла по озеру. Поверх забора, окружавшего двор и сад виднелись любопытные женские и девичьи глаза, сверкающие из-под платков. Среди глубокой тишины пасхального дня под цветущими деревьями продолжалась шумная попойка. Чтобы шуму было больше, Янку приказал старосте время от времени стрелять из ружья. Сидя между Иванчиу и Швайкертом во главе стола, Урматеку непрерывно пил и курил. Он говорил в полный голос, шутил с женщинами, отпускал сальные шуточки, не стеснялся и выругаться — словом, веселился от души. Он чувствовал, как груз лет и забот падает с его плеч, как все становится легким. Вино, к которому он привык, не угнетало его. Янку становился все развязнее и веселее. Понять, что он пьян, можно было только по тому, что он не сразу отзывался на шутки и остроты, которые отпускали его родственники и друзья. Вдруг он вспомнил о музыкантах. Ему показалось, что оркестр играет слишком тихо. Тут он позвал Илиуцэ, налил ему стакан вина, потом второй и попросил сыграть старинную песню «В Турну Мэгуреле», но для этого залезть на дерево.

— Ты же Пупэзэ — Удод, значит — птица и должен петь на дереве, а не сидеть рядом со мной! — упрямо повторял Янку, стукнув кулаком по столу так, что подпрыгнули все бокалы. — Здесь я приказываю! — крикнул он и, подозвав работников, приказал им помочь цыгану влезть на дерево.

Столы стояли под старой черешней, известной по всей округе изобилием плодов. От толстого ствола, покрытого натеками вытопившегося на солнце клея, отходили мощные ветви. На них Урматеку и определил место для цыгана. Три ражих парня подсадили грузного и неловкого Илие, который все соскальзывал по стволу вниз.

— Сиди смирно, сиди смирно, птичка! — кричал Янку, хлопая в ладоши, — Держи! Свей себе гнездышко! — крикнул он, бросая цыгану подушку в одновременно размахивая несколькими банкнотами по сотне лей.

Музыкант выпучил глаза при виде такой суммы. Одумавшись, он перестал визжать и стал устраиваться на ветке. Ему подали скрипку, и Илиуцэ Пупэзэ, сидя на черешне, принялся играть старинные песни, мелодия которых далеко разносилась по селу. Внизу под деревом стояли слабоумные дети попа Госе, зачарованные музыкой.

— Смотрите, смотрите! Знай, что такое настоящий праздник! — с гордым видом подталкивал Янку Швайкерта, который испуганно и неприязненно смотрел на разыгравшуюся сцену.

— Этакий озорник! — буркнул Швайкерт по-немецки и отправился в глубь сада наслаждаться тишиной.

Как и при всяком застолье, которое длится долго, гости разбились на группки, согласно интересам и наклонностям. Кукоана Мица, зная своего мужа, оставила его за столом, а сама вернулась в дом, где было прохладнее. С ней удалились Мили и Мали, по случаю праздника нарядившиеся в одинаковые сиреневые платья. Жених и невеста отправились к озеру, обсуждая достоинства своего нового дома, количество в нем слуг и прочие хозяйственные вопросы. Остальные гости — кто остался за столом, кто решил поразмяться.

Стало смеркаться, а попойка все продолжалась. Гости уже осоловели, один только Янку оставался деятельным и оживленным. Его переполняли всевозможные желания, в нем кипели и радость, и застарелая ненависть, от которой он не мог окончательно избавиться. Пэуна ходила за ним словно тень, но заговорить даже не пыталась. Это уже начинало бесить Янку. Все говорило за то, что былое возвращается, но он никак не мог понять поведения Пэуны, не мог и сам выразить прежние чувства к ней. Во всяком случае, если Пэуна готова все забыть, значит, она о нем тоскует, а если тоскует, следовательно, все, что она наговорила в тот раз от злости и ревности, — чепуха! Янку вновь чувствовал себя молодым и неотразимым. Его переполняла радость не столько от сегодняшнего праздника, сколько от предвкушения того, что его ждет впереди. Все сулило ему возвращение к привычным удовольствиям и развлечениям, без которых и жизнь ему была не в жизнь. Начиная с зимы он пытался жить по-другому, но чувствовал себя так, будто у него отняли лучшую половину! Ничто не могло его утешить. Все, чем он жил с тех пор, окуталось будто туманом, а Паулина Цехи, бродившая по траве вокруг стола грузной, неуклюжей походкой, показалась отталкивающей до отвращения.