Конец века в Бухаресте - [142]

Таковы были капризы девушки, которые, между прочим, совпадали и с желаниями родителей. Они тоже не желали разлучаться с дочерью. Поэтому когда Янку Урматеку пригласил к себе доктора Сынту и объявил, что Амелика принимает его предложение, он тут же заверил Матея, что употребит все свое влияние, чтоб удовлетворить желание дочери и устроить так, чтобы доктор всегда имел работу только в Бухаресте. Матей Сынту поблагодарил. С этого дня уже считалось, что молодые люди помолвлены.

Во всем этом Амелику радовало только одно — она будет ходить по магазинам и выбирать для себя приданое, а потом шить подвенечное платье. Не успел доктор в присутствии улыбающихся родителей поцеловать ей руку, как Амелика чмокнула его в лоб и весело обратилась к матери:

— Мама, ведь правда, что я сама буду все себе выбирать и покупать?

— Сама, дорогая, сама! — отвечала счастливая кукоана Мица, целуя дочь.

Официальная помолвка должна была состояться на пасху в Бэлэшоень.

Урматеку действительно гордился тем, что приобрел такое дорогое поместье, но никаких других чувств к приобретенной земле он не испытывал. В сельскохозяйственных работах он ничего не смыслил и разговаривать с крестьянами не любил. Амелика тоже была чужда деревенских радостей. Ей, как и Янку, чтобы не скучать, нужен был город с шумом экипажей, толчеей, парадами, уличными происшествиями и фланерами. Особенно нужны были освещенные витрины, перед которыми разбегались глаза от выставленных на выбор товаров. Эта купеческая ограниченность, возможно, была единственной чертой, роднившей отца и дочь. На деле управляющим поместьем была кукоана Мица: она проверяла счета, представляемые старостой, вела переговоры с работниками, присматривала за двором, конюшнями и амбарами. Поэтому с наступлением весны она жила больше в деревне, чем в городе. Днем, ночью, в любую погоду она ездила в пролетке туда и обратно. В поместье она трудилась до самых сумерек, входя во все дела, и в одиночку, не боясь никого, осматривала сады и леса. Она даже ночевала одна во всем доме, когда оставалась в Бэлэшоень. Все слуги вместе с Пэуной спали во флигеле во дворе. На это не решился бы ни Янку, ни Амелика — они были трусоваты. Тяжелый и неуклюжий от природы, Янку, случись что, не сумел бы себя защитить, потому и боялся одиночества. Дома, в Бухаресте, оставшись один, без Мицы, он просил кого-нибудь спать в соседней комнате и оставлял все двери открытыми. Он боялся воров, его мучили всякие страхи, ему было спокойнее, если он слышал рядом с собой дыхание человека. В течение нескольких месяцев хранительницей его покоя была Паулина Цехи.

Поссорившись с Пэуной, Янку подумал о другой женщине. Он заявил жене, что ему не нравится, как она сбивается с ног, особенно теперь, когда приходится разрываться между поместьем и Бухарестом, что нужно подыскать ей помощницу. Переговорив с немкой, которая пришла в воскресенье в гости, они пригласили ее в экономки. После изгнания мадемуазель Элен Янку жаждал отмщения. Однако кукоана Мица не могла допустить даже мысли, что эта уродина немка может на что-либо годиться, кроме домашней работы.

Водворившись в доме, Паулина Цехи дала понять Урматеку, что она догадалась, зачем ее пригласили, и счастлива этим. Безотчетно поверив в чувства Янку, вопреки его неприкрытым насмешкам, Паулина решилась на такой поступок, какого от нее никто не мог ожидать: как-то вечером она первая поцеловала Урматеку и прижалась к нему.

Янку зажмурил глаза и молча обнял ее, но, ощутив под сухой кожей выпирающие лопатки и позвоночник, содрогнулся. Он тут же поклялся, что не позволит ей никогда приближаться к себе и сам не станет обнимать Паулину. С тех пор он довольствовался ее восторженным голосом, откликавшимся на любую его просьбу, даже просьбу снять с него ботинки, и преданным взглядом побитой собаки, каким смотрела она на него своими черными, лишенными ресниц глазами.

Янку действительно стал куда более скромным в своих желаниях и часто вовсе не помышлял ни о каких посягательствах. Ему было вполне достаточно видеть, как Паулина из-за него сохнет. Это поднимало настроение, оживляло Урматеку. Он тешил себя мыслью, что есть женщина, готовая в любую минуту ради него на все, что стоит ему захотеть — и она будет принадлежать ему, только он этого не хочет. Таким образом самолюбие Янку было удовлетворено, и он забывал о болезненной ране, нанесенной ему Пэуной, которую, на худой конец, можно было заменить Паулиной Цехи. Ему бы только хотелось, чтобы Паулина была бы хоть немножко ревнива. Это доставило бы ему особое удовольствие, он бы чувствовал себя еще более самоуверенным. Но у него не было ни времени, ни случая, чтобы возбудить ее ревность. К тому же новая его пассия была совершенно слепо предана ему. Паулина же испытывала лихорадочное нетерпение. Она разузнала о всех похождениях Янку, о всех комнатах, которые он когда-либо снимал в разных концах города для разного сорта любовниц, и ей неудержимо захотелось испытать нечто подобное. Она пустилась на поиски, нашла и сняла на свои скромные сбережения подходящую каморку. Оставалось только убедить Янку явиться туда.