Конец века в Бухаресте - [141]

Несмотря ни на что доктор, выждав некоторое время, воспользовался посредничеством Иванчиу, чтобы узнать у Янку, как тот посмотрит, если он попросит руки его дочери. Получив ответ, что предложение будет принято с радостью, доктор Сынту, облачившись в новый сюртук и цилиндр, нанес официальный визит родителям. Урматеку заверил доктора, что он был бы счастлив иметь его зятем, но все зависит от девушки, и он, отец, за нее ничего решать не может. В приданое Амелике предназначалось поместье Бэлэшоень, передаваемое согласно дарственной. Управление имением оставалось по-прежнему за Янку, а молодоженам следовало только получать доход. Дом тоже переходил в их пользование. Но Урматеку брал его полностью на свое содержание вместе со слугами, каретой, дрожками и санями, необходимыми доктору при его профессии.

Матей Сынту решил, что в ожидании ответа ему лучше не появляться в доме родителей Амелики. Он по-прежнему скромно жил в своей большой, низкой комнате в доме на глухой улочке возле церкви Антима, куда почти ежедневно к нему приходила Ирма, связь с которой тянулась вот уже несколько лет. Полурумынка, полуполька, Ирма работала старшей сестрой в больнице Брынковяну. Это была замечательная женщина! Высокая, крепкая, полногрудая, с крутыми бедрами, большими, зелеными, чуть раскосыми глазами, отчего ее взгляд казался всегда немножко лукавым, белозубая, с пухлыми губами, она уже давно любила Матея. Молодой человек тоже искренне любил ее. Ирма обладала всеми достоинствами, которых не хватало Амелике. И эти здоровые красивые молодые люди, которым только меркантильные соображения и забота о будущем доктора мешали стать мужем и женой, — о чем они оба судили совершенно трезво, — свободно отдались своим чувствам. Они были трогательно внимательны друг к другу и в палате у изголовья больного, и в процессии белых халатов, следовавшей от койки к койке вслед за профессором Флорей Петру, и в садике при кафе, где делили скромный обед. Ирма примирилась со своей судьбой и потому спокойно спрашивала доктора Сынту, ласкаясь и прижимаясь к нему:

— Когда же нам, дорогой, придется расстаться? Если ты и женишься на богачке, все равно в любое время сможешь меня отыскать!

Матей никогда не отвечал. Сжав Ирму в объятиях, он прятал лицо у нее на груди.

И вот этот день настал. Ирма знала, что доктор попросил руки Амелики. Он сам рассказал ей, что это за девушка, как выглядит его предполагаемая супруга. Ирма выслушала, не проронив ни слова, однако ночь провела без сна. После этого она задавала Матею Сынту самые неожиданные вопросы. Где бы они ни были, даже в больнице, даже при профессоре, она подходила к Матею и вдруг спрашивала:

— А она выше меня? А какого цвета у нее глаза? Ты правда думаешь, что она хоть капельку любит тебя, Матей?

Доктор либо молча отходил в сторону, либо пожимал плечами. Мысль о том, что он может жениться, не была для него совершенно новой и не приносила ему никакой сердечной радости, просто это было средство обеспечить свою будущность. Сынту давно свыкся с тем, что именно так он обретет опору в жизни, а потому не испытывал никаких душевных бурь, и даже не думал, что ему придется расстаться с Ирмой. Дочка Урматеку будет его женой — и все. Матей Сынту полагал, что Амелика вполне подходит для него. Эту уверенность больше всего поддерживали ее холодность, отсутствие всяческих чувств и страстей. Мнение об Амелике Сынту составил еще с той поры, когда прочел ей краткую лекцию по анатомии. Он уверовал, что в любое время сможет разбудить ее от летаргии и вновь, если того пожелает, помочь ей погрузиться в умственную лень и трясину всяческих предрассудков, плотно окружающих ее и препятствующих стать настоящей женщиной, имеющей если не чувства, то по крайней мере собственные непреклонные решения.

Но развитие их отношений не было таким уж безмятежным. Сначала Амелика заявила, что замуж она не пойдет. Против доктора она ничего не имеет, он ей нравится, и даже больше, чем все остальные знакомые мужчины, но ей хорошо и в родительском доме, который она вовсе не собирается покидать. Тогда Янку заметил ей, что она лишает себя величайшей радости в жизни. Но Амелика, сделав вид, будто ничего не слышала, без слов дала понять, что никакие радости ее не интересуют. Янку вышел из себя и, перечислив все достоинства доктора Сынту, стал задавать ей разные вопросы. Амелика или пропускала их мимо ушей, или капризно отмахивалась от них. Урматеку рассердился и начал кричать. И на этот раз разговор отца с дочерью окончился ссорой. Пришлось в переговоры с дочерью вступить кукоане Мице. Целыми вечерами мать доказывала дочери, что ей суждено выйти замуж, что сейчас самое подходящее для замужества время. Зная, что Амелика никого не любит, кукоана Мица доказывала ей преимущества семейной жизни. Но допуская, что девушка может и влюбиться, она осторожно пыталась пробудить любопытство к восторгам брачной жизни. После этого Амелика несколько дней вовсе не желала слышать о замужестве. В конце концов она утихомирилась, и в доме вновь возобновились разговоры о женихе.

Труднее всего Амелике было понять, почему ей придется быть связанной с чужим человеком, и только с ним. Ни сердце, ни тело не подсказывали ей, что возможна какая-то близость с доктором Сынту или другим мужчиной. Поэтому Амелика ни за что не соглашалась расстаться с родителями, покинуть их дом, а тем более Бухарест, если она даже выйдет замуж. Больше она нигде не жила, кроме нескольких курортных местечек в горах, куда семейство выезжало на лето, поэтому все остальные города представлялись ей далекими, мрачными, скучными и совершенно чуждыми. Амелика не переносила «провинции», о которой имела весьма смутное представление, но в самом этом слове ей чудилась и бедность и приниженность. Родственников в провинции у нее не было. Жило там несколько подруг, которые изредка приезжали навестить ее. И Амелика видела, какие они стеснительные, как плохо одеты, как робеют среди шумной толпы и особенно от громкого, самодовольного голоса Урматеку, которого собственная дочь ценила хотя бы за то, что он был исконным жителем Бухареста. Амелика никак не желала отказаться от того почета, каким пользовалась, живя вместе с родителями. Пусть она не привыкла еще к новому положению, которого достиг отец, став землевладельцем, и не освоилась в новом обществе, которое стало доступно ей, но с тем уважением, каким пользовалась она с детских лет в купеческой среде, она ни за что не желала расстаться. И по воспитанию и по привычкам Амелика чувствовала себя ближе к среде зажиточного купечества, чем к чиновникам, политическим дельцам, которых она побаивалась, и людям, как она говорила, свободных профессий. Ей нравилась неторопливая и уверенная речь пожилых знакомых купцов, их сопровождаемые широкими жестами приглашения зайти и купить что-нибудь и простодушные трогательные восклицания: «Все для вас, сударыня!», от чего сердце маленькой Амелики наполнялось гордостью. Хотя она давно уже выросла, хотя ей давно уже следовало и видеть и чувствовать все по-другому, для нее по-прежнему олицетворением всего наилучшего оставался старый Лефтер, который в детстве водил ее по своей лавке, все показывая и объясняя. Она замечала, как отцу или матери во всех больших магазинах Бухареста, где их знали и уважали, всегда при покупках делали пусть небольшую, но скидку. Когда она поинтересовалась, что это значит, ей объяснили, что значение имеет не скидка, которая по сути дела ничтожна, а уважение и благорасположение купца к своему клиенту. И семейство Урматеку числилось среди тех клиентов, которые могли гордиться особым вниманием как в бакалейной лавке, так и в магазине тканей. Янку не упускал случая сказать об этом, хвастаясь, что, имея одну бумажку, может скупить весь базар, и кукоана Мица тоже не оставалась равнодушной к той чести, какую ей оказывали. И вдруг она, Амелика, в сопровождении чужого человека, не имеющего вкуса, не знающего, как делаются покупки, должна будет ходить по бог знает каким темным лавчонкам в глухой провинции, словно самая заурядная покупательница, которой никто не поклонится, не улыбнется, не сбавит ни на грош цену, навсегда лишившись столичных радостей, какими неизменно были для нее родной дом и, конечно же, магазины.