Конец ученичества - [2]

Я: О Господи, никогда не испытывал такого желания.

Я стал опасаться, что веду себя невежливо и что это может неблагоприятно сказаться на исходе вечерней встречи с мистером Эндерби. Мне хотелось подлаживаться.

Он: Отдаете ли вы себе отчет в том, что благоприятный исход вашей встречи с господином Эндерби может отрицательно отразиться на ваших отношениях с вашей матерью?

Я: Но ведь моя мать уже четыре года как умерла.

Это опять звучало невежливо, и, чтобы как-то вывернуться, я ни к селу ни к городу добавил, что мать была о нем очень высокого мнения (врал, конечно, она его в глаза не видела!).

Он: Вы уверены, что ваша мать умерла?

Ну, врать так врать, и я сказал, что – нет. Я с трудом различал его лицо из-за резкого света настольной лампы, бившего мне в глаза. Он долго вертел в руках карандаш, а я думал, не сварить ли на ужин пшенную кашу с жареным луком. Уж очень хотелось есть.

Он: Ваша мать… (Когда он, наконец, отъебется от меня с моей матерью, этот психотерапевтический недоебыш! Но тут я твердо решил быть вежливым.)…ваша мать – это ваши старые друзья, это дорогие могилы в Москве, это все мы. Вы – на чужой почве, и мы здесь охраняем вас нашими мыслями и молитвами.

Он, по-видимому, считал, что я готовлюсь перейти под чужую опеку, и был прав, в известной степени.

Он: …Но вы, вследствие еще не вполне мною установленной травмы в раннем младенчестве, избрали для себя путь отчуждения, да?

Я: Да.

Он: Понимаете ли вы, что значит «да»? И вообще, понимаете ли вы слова языка, на котором вы говорите?

Я: Какого? (Я был уверен, что мы говорили по-русски.)

Он: Испанского.

Я: Тогда – нет. То есть (я опять испугался, что буду невежлив) я на нем читаю и даже кое-как понимаю на слух, но говорить по-испански не могу категорически.

Он: Но вы понимаете язык любви?

Я стал лихорадочно соображать, что бы это могло значить. Наверное, это язык, на котором я мог бы ей сказать то, что не могу сказать никому, кроме нее. Но и ей – только когда нет иного выхода. Тогда это – мой язык, и я не могу его не понимать.

Он: Ну, хорошо. Понимаете ли вы хотя бы ее язык?

Я: Боюсь, что далеко не всегда. Так, по крайней мере, считает она сама.

Он: Вы читали Лакана?

Я: Да, немного (соврал, хотя, может быть, даже и читал из него что-то, но очень давно). Он ведь, кажется, что-то говорил о болезни как болезни языка?

Он: Да, говорил. Пока вы вполне успешно притворяетесь здоровым, не так ли?

Мне становилось тяжело говорить по-испански. Я забыл, как на нем будет «Я тебя люблю», но тут же вспомнил: te quiero.

Даниил Абрамович поднялся, и я заметил, что лампа на столе едва горит. «Мы несем большую ответственность перед господином Эндерби, – сказал он. – Взять хотя бы ваши неуклюжие попытки говорить по-испански! Вы хотите казаться полиглотом, не так ли? Но это только еще раз показывает вашу глубокую неудовлетворенность вашим эго. В то же время я не могу не отметить, что сам факт этих попыток показывает и нечто другое – то, что плевать вам на то, что они неуклюжие, и на то, какое впечатление это может произвести на окружающих. Таким образом достигается известный баланс между комплексом сексуальной неполноценности и комплексом, который я окрестил, ибо это я его открыл, комплексом сексуальной дерзости, complex of audacity (он произнес термин по-английски). Вместе с тем объективность заставляет меня признать, что ваше объяснение сингармонизма в древнетюркском языке было блестящим. И все же, – тут я заметил, что он курит, и мне безумно захотелось курить, – и все же я бы очень вам советовал отложить сегодняшнюю встречу с господином Эндерби на пару дней, чтобы должным образом к ней подготовиться путем воздержания от сигарет, водки и половых сношений».

Я сбегал по лестнице, подтягивая спадающие брюки и расталкивая знакомых, когда наткнулся на Сигрид. Она обняла меня за талию и сказала, что брюки необходимо зашпилить с боков английскими булавками, и тут же начала это делать. Я испугался, что она пришпилит мой член, и попросил ее быть осторожнее, добавив, что Даниил Абрамович, безусловно, отнес бы мою боязнь за счет комплекса кастрации, хотя кому понравится, если его будут иголкой туда колоть, комплекс или не комплекс? Но она поцеловала меня в лоб и сказала, что теперь все в порядке с брюками и я могу идти к своей Элизабет, если, конечно, с ней еще вижусь. «Да, мы изредка видимся, но эта связь уже никогда меня не свяжет». – «Да ведь это ты сам вечно себя связываешь, переходя от одной связи к другой».

Было грустно, невыразимо грустно. Я знал, что никуда не смогу возвратиться. Я не хочу на тот свет, если привратником там будет Даниил Абрамович. «Даниил сегодня будет у меня ночевать, – сказала Сигрид, – но ты не думай, наши отношения остаются чисто дружескими. Говорят, что в кабинете министров обсуждается его представление к государственной награде. Не исключено даже, что он будет баронетом, как один из самых выдающихся психотерапевтов Великобритании». Мне было совсем не до смеха. Какого дьявола она, девочка из хорошей англо-ирландской семьи, вечно якшается с этими вонючими русско-еврейскими знаменитостями, то у нее был Беба-фельетонист, видите ли, то теперь этот психоаналитический недоносок… Но как умерить тоску?