Конец старых времен - [45]

Мне кажется, вы плохо выбрали заступника, — заявил адвокат. — Интересы Льготы не совпадают с вашими. Да если б он даже и захотел — что он может? У него на шее договор с сахарозаводчиками, и свекловоды охотятся за ним, как черт за душами грешников. Он вынужден бегать от них и разъезжает лечиться по курортам.

Ошибаетесь, — стоял на своем Стокласа. — Льгота пользуется влиянием, и он мой старинный приятель. А чего мне ждать от крестьян? Или вы забыли, какая вышла история с Хароусеком? Вот видите — а ведь я собрался сотрудничать с этим человеком, подумывая о кооперативе…

Как?! — перебил его адвокат. — Вы согласитесь на то, чтобы Отрада стала кооперативной собственностью?

О Хароусеке уже не может быть и речи.

Наоборот! Напротив! — воскликнул поверенный, и на лбу его выступил пот. — Хароусек сделает все, о чем я его попрошу. Я в нем уверен.

Поздно, — ответил мой хозяин, вкладывая в это слово все упрямство слабовольных людей.

Доктор Пустина поднялся — язык не повиновался ему. Он знал, что на карту поставлено все, знал, что любит Михаэлу и что его место — возле Стокласы. Он хотел заговорить, но в голове его перепутались мысли о власти в политической партии, об Отраде, о свадьбе — и о единственной ошибке, которую он допустил в деле с Хароусеком. Боже мой! И из-за этого все должно рухнуть! Из-за этой ошибки ему теперь весь свой век трепать языком в прениях по мизерным процессам в Крумловском суде? Нет доктор Пустина все-таки обрел дар речи; он стал объяснять, почему Хароусек написал то злополучное письмо и почему на собраниях он выступает против Стокласы.

— Это надо понимать просто как предостережение, чтобы вы не отдалялись от прежних ваших союзников, — говорит он. — Нас всех встревожило появление Якуба Льготы…

Это имя вносит ясность в мысли адвоката, он вдруг отдает себе отчет, что именно Льгота — очаг раздора; он понимает теперь, зачем Ян снова приехал в Отраду, — и мысленно прощается с Михаэлой и с имением. «Тебе перебежали дорогу! Тебя ограбили!» — думает он, но еще не сдается. Он говорит, говорит — чем дальше, тем лучше. Он так отделал Льготу, словно завтра тому предстояло пойти с сумой по миру, и намекнул, что Льгота — негодяй. Пустина решил вести атаку непосредственно на Якуба, а заодно помериться силами с Яном; затем, улучив момент, попросить руки Михаэлы.

Догадываюсь и ясно представляю себе, как успокоился наш поверенный во время своей речи, как он снова уселся, сложил руки, как стал потом протирать очки. У него вид невинного младенца.

На всю хулу и на все поношения пана Льготы хозяин мой отвечал нерешительно. Он пожимал плечами, а в самый разгар обличений нашел в себе силы только на то, чтобы вяло заметить:

— Вот вы говорите, что Льгота не сделал для меня даже самой малости… Да ведь я никогда ни о чем его и не просил… Впрочем, пользоваться влиянием — значит распоряжаться им с толком…

Это — самое слабое звено во всей защите. Адвокат смотрит на пепел своей сигары и думает, что настало время свернуть речь на Михаэлу. Он готовит почву, поправляет складки брюк. И неожиданно, запылав ярким румянцем, приглушенным голосом восклицает:

— Я люблю Михаэлу!

Чтоб мне провалиться, чтоб мне никогда не достигнуть академической степени (хотя мне осталось только сдать свой труд — и дело в шляпе), чтоб у меня язык отсох, если Стокласе когда-либо приходило в голову то, в чем признался сейчас Пустина! Он и понятия об этом не имел, никакого понятия!

Жалко было смотреть на Стокласу в эту минуту. Он стоял, как громом пораженный, повторяя имя дочери. Хотел бы я измерить глубину его стыда и его румянца, хотел бы прочесть мысли, пролетавшие у него в голове. Вспоминал ли он непристойные анекдоты, которыми в компании со своим поверенным развлекался на досуге? Думал ли о размерах его гонораров? Или о маленьких шалостях, которые позволяют себе мужчины зрелого возраста? Почему не указал он Пустине на дверь, почему промолчал? Или язык его сковали общие с поверенным секреты?

Я уверен в этом, ибо, клянусь богом, человек этот видел в Пустине все самое худшее и считал его архипройдохой. Если бы в эту минуту Стокласу не удерживало сознание собственных грехов — он бы совсем не так обошелся с любезным доктором! Велел бы не попадаться ему больше на глаза и захлопнул бы дверь перед самым его носом. Да, очень хорошо себе представляю, как бы он выпроводил Пустину, да только никогда я этого не увижу наяву, потому что мой хозяин по уши увяз в различных обязательствах и никогда не будет действовать по собственному разумению…

Кажется, вы подаете мне знак замолчать? Вам на ум пришел какой-то вопрос? Ладно, слушаю.

«Любил ли Стокласа Михаэлу?»

Еще бы, господа, он любил ее безмерно!

«Хотел ли он выдать ее за молодого Льготу?»

Конечно — он стремился к тому изо всех сил.

«Что же он в таком случае ответил Пустине?»

А ничего определенного. Но только не отказал.

«Так, а теперь, господин враль, пощупайте-ка свой пульс!»

Ох, мои милые, не люблю я подобных выражений. Но, черт возьми, не могу же я черное сделать белым и сотворить нечто из ничего! Пан Стокласа был именно таким и ни на волос не лучше. Он всегда гонялся за двумя зайцами. Нравится вам или нет, а я пою по нотам, придерживаясь своего ключа. Короче, Стокласа скрыл свои планы насчет молодого Льготы и не сделал ради любви к дочери даже такой малости, которая уместилась бы под ногтем.