Конец старой школы - [65]

Среди притоптанных сугробов стоял, накренясь, продовольственный распределитель. Закутанные располагались длинно, в линейку, как промерзшие дома улиц. Дышали зябко, натуженно, сохраняя остатки тепла.

Шел девятнадцатый год…

На заборах торопливые, косые, черно-красные плакаты: черного адмирала пронзает красный штык.

Внизу крупно: «Все на Колчака!» («Все на» — напечатано красным, «Колчака» — черным: красное пронзает черное).

3-я Советская Школа стоит на углу Красноармейской (бывшей Коммерческой) и Томилинской улиц.

Каждая улица города — на ладошке: вот начало, вот конец. Томилинская же необозрима. Начинаясь крупными домами, улица долго и прямо бежит к вокзалу. Дома в обратный конец бинокля: меньше, меньше, меньше — дома, домики, домишки…

Сугробы закрыли дальние домишки, — белое бугристое легло к вокзалу. Только иней бессонных проводов перескакивает со столба на столб — бежит туда, к вокзалу.

…Из конца Томилинской, посредине дороги, где лежат рельсы, движется крошечный ящик. Пятнадцать долгих минут — и вот ящик равняется с Реальным училищем. Ящик вырастает в конку. Перед конкой бегут две чахлые лошади. Корпусы их прижаты друг к другу. Прижаты до мыльной пены, до пота — срослись будто. Головы разведены в стороны: одна лошадь круто смотрит налево, другая — круто вправо. И кажется, что бежит перед конкой одна жирная лошадь о двух головах…

Это все было… Замели январские сугробы коночные пути, съело девятнадцатигодие коночных лошадей. Белое, бугристое легло к вокзалу. Только иней бессонных проводов перескакивает со столба на столб туда — к вокзалу, только паровозы…

…Далеко паровозное кукареку… В зимний день паровозы кричат так звонко и весело, будто удрали с вокзала и бегут по Томилинской в город… Вот сейчас, из невидимого конца улицы, распугивая домишки-цыплята, вылетит острогрудый колесный царь… И вперед! Дым, пар, свист — вперед, на Киевскую!

Только паровозы кричат звонко и весело, будто удрали с вокзала и вот сейчас — дым, пар, свист — через январские сугробы, отыскивая путь по бессонным проводам, — вперед, на улицу Коммуны!

Он приехал в январе…

* * *

Бакенбардный Елисей позади: шаг назад и шаг влево. Останавливается он, идущий впереди, — останавливается косая Елисеева дистанция: шаг назад, шаг влево. Ступеньки, лестницы, коридоры, этажи бывшего Реального училища проходит эта почтительная косая — шаг назад, шаг влево…

Вспыхивают электричеством ночные пробужденные коридоры. Стекла классов жмурятся на внезапный свет.

Сухая, по-птичьи худощаво-крепкая голова величественно вполуоборот:

— А это?

С почтительной косой:

— Тихая читальня-с!

Большие глаза крупной птицы приподнимают веки:

— Почему же «тихая»?

— Не могу знать! Не шумят-с… Тихо читают-с…

Глаза уже не спрашивают — мимо. Через лоб — зачеркивающая черта бровей. Тронулась косая дистанция. На ходу откашливание.

— Гмы-ы!.. Какое тебе жалованье теперь?

— Какое, Всеволод Корнилович, жалованье!.. Бумага!.. Паек-с получаю…

— Гмы-ы!.. Куды ведешь?.. В зал? Чаво доска?.. Что?

— Так точно, вы желали зал посмотреть-с! На доске объясняется, где какой кружок занимается.

— Ну и что?

— Ничего-с, Всеволод Корнилович.

— Каждый день?

— Хотя не каждый, а все равно, народ беспременно все вечера толчется… И мы с Филимоном тоже дежурим. Филимона изволите помнить? Жена у него…

Косая невидимо движется по паркету. Почтительная — минует пролет между классами. Не оборачиваясь, под медленный шаг.

— Надоело?

Перед Елисеем в повороте тонкий орлиный нос.

— Так точно, надоело… очень беспокойно-с! — говорит Елисей. — Но не особенно… Иногда, ежели Филимон дежурит, и сам прихожу зря… Лекции для приходящей публики как раз читают… Между прочим, интересно — вижу, в пустой банке проволока самая что ни на есть простая горит… Воздух такой, кислород — дышать очень легко, сам не дышал, конечно, но…

— Зачем тебе… гмы-ы… кислород, проволока, банка?!

— Так точно, ни к чему… глупость… Беспокойство! — Елисей перегибается вперед над дистанцией. — И говорят на лекциях вот, Всеволод Корнилович, что земля была до сотворения мира. Правда ли это или несознательность?

Круто повернута голова птицы — прямая черта бровей раздраженно зачеркивает Елисея:

— Ты порешь чепуху! Гмы-ы…

— Так-то…

— Если земля была, — двинулись ноги, двинулась дистанция, — зачем было создавать ее?.. Слышал звон, да не знаешь… Дурь!.. Просветился! Гмы-ы… Столы что?..

Елисеи смотрит на свои переступающие ноги:

— Это конечно, при вас спокойнее было-с!.. Столы — это как раз на большой перемене кушают, чай пьют, — мучительно всматриваясь в двигающееся по косой прозрачное желтоватое ухо. — Так, Всеволод Корнилович, как же прикажете понять-с — была земля до сотворения… Как же тогда господь бог… и вообще…

Костяшки сухих пальцев, пробарабанивая, проходят стол:

— Чего «кушают», голод ведь?

Елисей зачем-то тоже — к столу. Барабанит. Пугается первого звука, отдергивает руку.

— Безусловно, голод, но учащимся, между прочим, власти как раз отпускают сахар, масло… Хлеб, конечно, черный, но дают. Мало, но дают, хотя черный…

— Воруют?

— Не слышал, Всеволод Корнилович… Барышни тут этим хлопочут.

— Девчонки… Гмы-ы… Разврат есть?