Конец старой школы - [63]

Умялов проводит рукой по открытой вспотевшей шее. Петли на воротнике ловят пуговицы.

— Ну вот… пуговицы оторвал…

Телегин, не зная, что же дальше, ходит по тесным кулисам… Нога на чем-то скользит, отъезжает в сторону. Телегин нагибается:

— Пуговица… Возьмите!.. — и бросает туда, в провал фанерного камня…

Дымченко, полусидя, полулежа, — на стуле. Слезы скапливаются на приподнятой верхней губе и, не замочив нижнюю, падают на белый передник. Телегин останавливается перед поверженным:

— Пьян, а закрыл две двери!..

И вдруг сразу (будто кто-то сказал: «Посмотри, что у тебя с платьем!») Дымченко спохватывается. Руки бегают по шее, по плечам, по груди. Что-то порванное на коричневом платье соединяется, складывается. Поднимаются белые наплечники.

— Галя, дай була…

Пробег пальцев по красному, и из Галиного плаща вылезают невидимые булавки.

— Галя, уведи… уберите его!.. Ненавижу!..

В фанерном камне оживление. Ноги в пепельных гетрах сгибаются, упираются в пол: подняться бы! Камень непоправимо смят, как яичная скорлупа. Разминая хрупкую скорлупу, грузно поднимается Умялов. Пьяно, распахивая руками воздух:

— Кого это? Меня-а?

Телегин заступает дорогу:

— Назад!

— Что-о?

Теперь Антону ясно, что надо делать: увести с вечера, а пока держать, не пускать в зал.

— Галя, позови ребят!

И, толкнув Умялова, снова усаживает его в остатки фанерного камня. Толмачева, придерживая на себе красный плащ, бежит к выходу со сцены. Навстречу — маленький реалистик.

— Стефанюк, беги скорее, позови ребят!

И обратно на шум — не вырвался ли Умялов? Нет, Антон, держа его за плечи, вдавливает в камень — глубже, до пола…

— Пусти, говорю! — упираясь руками и ногами, Умялов пытается подняться. — Я председатель ученсовета третьей, единой, советской…

— Сиди! Не позорь праздник! — Телегин так жмет, что трещит фанера.

На сцене Толмачева снимает красное, надевает кофточку — голые плечи и руки в зябко-жаркой, нервной дрожи. Дымченко обхватывает руками Галину шею:

— Как дико это, Галя!..

— Брось хныкать, Варька! Ты бы его стулом, зеркалом… вазелиновой банкой… что под руку попало бы! Закричала бы, когда он полез целоваться… Почему не кричала?

— Я не хотела кричать. Стыдно…

В это время со стороны зала раздается стук в дверь.

— Пришли, надо открыть — у Антона заняты руки!

Толмачева выпускает нагревшийся край занавесной бумазеи:

— Вот и все, товарищи, что я видела.

Она спрыгивает с подмостков. На секунду плиссированная юбка — синим, распахнутым веером.

— Следующий… (Скосарев зачеркивает размашистое «Толмач…») Товарищ Пушаков!..

* * *

После объявления перерыва Телегин уходит в пустой класс и там из угла — в угол… Речь обвинителя приготовлена — будто складно и ладно, — но вот куда теперь вставлять показания свидетелей?! Ведь все нарушится, рассыплется… Все равно как булка испечена, а теперь в нее надо изюм вложить! И опять по пустому классу из угла в угол…

Но вот и время: звенит звонок — надо идти.

Зал заполняется. Председатель Скосарев, сведя толстые, мохнатые брови, подергав левое ухо, строго объявляет:

— Со стороны обвинения скажет товарищ Телегин.

— Из показаний свидетелей, обвиняемого и пострадавшей, — начинает Антон, — случай, происшедший в день годовщины Октября, вполне ясен… Умялов не случайно пришел за кулисы. Он, главное, воспользовался большим перерывом между второй и третьей картиной, когда из-за кулис остальные участники успели уйти… В этом он убедился, заглянув в дверь перед поднятием занавеса, как показала товарищ Дымченко… Увидев, главное, что там одна Дымченко, Умялов, со свойственной ему в этих случаях, расторопностью, попросил своего достойного друга-приятеля Пушакова постеречь у двери кулис…

Из зала:

— Враки!

— …попросил того же Пушакова понаблюдать и за вентилятором, чтобы его не выключали, чтоб шум был…

Из зала раздельно:

— Че-пу-ха!

Скосарев ожесточенно, пристукивая звонком:

— Умялов и Пушаков, призываю!..

— …Нет ничего легче, как кричать «враки» и «чепуха»! И Черных и Стефанюк говорят именно о том, что Пушаков стоял на страже, — Телегин показывает рукой влево, — и у двери и у вентилятора. Обезопасив себя, пьяный Умялов проникает за кулисы и закрывает позади себя дверь на крючок… Из показаний Дымченко и Толмачевой вы помните, что было дальше. Нам с большим трудом, главное, удалось успокоить неудачливого «влюбленного».

По залу ветерок смеха. Но вот голос — заносчиво, дерзко:

— Она сама меня целовала!

Ветерок-смех тает. Скосарев рвет ухо, отчего мохнатая бровь вдруг косит.

— По морде бы тебе, Умялов, раз, другой!.. — вдруг говорит он.

Из зала сметливое:

— Председатель легче!

Возмущенное:

— Председатель, к порядку!

Скосарев звенит у себя над ухом. Сердитая бровь виновато опускается. И поскорее взглядом — к Антону: давай дальше!..

— Случай этот не так уж исключителен в нашей теперешней школьной жизни, — продолжает Телегин. — Исключителен он, главное, может быть, только тем, что получил огласку и дошел до суда. И именно потому, что случай этот почти рядовой, именно поэтому ученическая общественность заинтересована им. Мы, в сущности, судим сегодня не этот случай, а, так сказать, ту атмосферу… Судим ученический совет, который создал ту атмосферу, в которой возможны, главное, такие случаи. Вопрос надо ставить шире. Что представляет собой к настоящему моменту наша внешкольная ученическая жизнь в Третьей Единой Советской Трудовой Школе? Первое — ученическая общественность распалась. Многие кружки распущены или существуют на бумаге…