Конец старой школы - [32]

«…Это я, когда был императором…»

* * *

Гудит Коммерческое. Вслед за реалистами выскакивают «коммерсанты». Сине-зеленые шинели перемешиваются с черными.

— Эй, ребята, к Классической!

— Классическую гимназию освобожда-а-ать!!

— Кто с нами, пошли-и!..

Среди сине-зеленых и черных ныряет коротконогий неистребимый надзиратель Лоскутин. Приплюснутая фуражка с кантом.

— Э-э… Гаспада!.. Гаспада!.. Тише!.. Э-э… порядок!..

По Томилинской напролом — к Классической гимназии. Улица бурлит народом, на трепещущем красном полотнище что-то написано. После, после! Скорее в Классическую…

Снег во дворе гимназии свеж и нетронут. Ноги бегут по снеговой целине к дому с толстыми стенами, с окнами, как четырехгранные воронки. Тяжелая крепостная дверь с трудом, но настежь. Сине-зеленые и черные шинели гулко заливают вестибюль.

Человек в оранжевой куртке поднимается по каменной лестнице. Неведомый классный надзиратель, выкатывая глаза, отчаянно — за оранжевый рукав:

— Вы куда? Вы кто? Будьте добры вернуться! Я вас прошу…

Оранжевый поднимается по каменной лестнице.

Гудит день. Киевская улица полна до краев. Черные толпы перекатываются, растекаются, сшибаются. Ни мостовой, ни тротуаров, — люди. Толпа распирает улицу. Люди с красными бантами карабкаются на балконы, на этажи, на крыши. И кажется: идут по головам, в два, в три, в четыре ряда.

Два близнеца — Дворянская гимназия и Благородное собрание настороженно всматриваются, не узнавая приличную улицу. Но из дверей левого близнеца выскакивают черные шинели с золотыми пуговицами. У «дворян» отличные красные розетки в петлицах.

На улице низкие, раздуваемые ветрами красные облака — знамена. На облаках мигает серебряное, золотое:

…ойна… до… побе… конца…

…Зем… и… оля…

…Да… драв… бодная… Рос…

…В борь… ретешь… аво… свое…

У собора, принесенные из-за реки, из заводского многотрубья, опально озираясь, нависли над головами багровые знамена:

Пролетарии… стран …диняйтесь…

Оркестры рвут февральский воздух. От начищенных труб солнечные зайчики-попрыгунчики — на лица, на знамена, на дома…

Гудит день. Киевская полна до краев. Ни мостовой, ни тротуара — толпа распирает улицу. Карабкаются на заборы, на балконы, на крыши. И кажется: идут по головам в два, в три, в четыре ряда…

Но вот и он!..

* * *

Его знают: Благородное собрание, фойе театра, дневные и вечерние тротуары Киевской. Его знают женские гимназии…

Генерал Грудянский.

Тощее, бойкое тельце. Сухонькие, хрупкие ножки в узких отличных сапожках. Ток-ток-ток — каблучками. Дзинь-дзинь-дзинь — шпорами.

На улице генеральская шинель всегда враспашку. От красной подкладки нестерпимое зарево на сапожки, на мундир, на лицо. Утопает в зареве настигнутая генералом смущенная гимназистка. Ссохшееся лицо со скважинками-глазами — вбок, по-петушиному:

— Синганурчик!

Ток-ток — каблучками. Дзинь-дзинь — шпорами.

— Цыпленочек!

(Ток-дзинь!..)

— Малютка!

И проникновенно, шепотом:

— Люблю!..

…Дзинь!.. Дзинь!..

Офицеры козыряют, солдаты напыженно — во фронт, это всё ненужное, — только сухонькой ручкой ласково по воздуху:

— Пожалуйста, пожалуйста…

Но бывает: на просторах Киевской пунцовая гимназистка не глядя и торопливо ныряет в первый попавшийся подъезд. Дверь хлоп, и тихо. Генерал один. Генерал оглядывается. Тощее, бойкое тельце переступает с ножки на ножку: дзинь, дзинь!.. «Странно!» Красное зарево дрожит на стеклах подъезда. Левая скважинка-глаз задумчиво по-петушиному на небо: «Гм… странно!..» И дальше по тротуару Киевской хрупкие ножки: «Ток-дзинь!.. Ток-дзинь…» Офицеры козыряют, солдаты напыженно во фронт.

И вдруг из скважинок огненные брызги:

— Подожди, малютка! Как честь отдал, цыпленочек? Что-о! Молчать! Живот куда прешь, как беременная попадья! Под ружьем давно не стоял? Что-о? Молчать!!

Красное зарево мечется по солдату. Солдат мечется в красном зареве.

* * *

Но вот и он!..

Генерал Грудянский сегодня под ручку, рядом с пунцовым февральским днем.

…Как хорошо! Как великолепен ты, день-малютка! На влюбленном победные знаки. Красная птица банта трепещет на коричневом френче генерала. Рука придерживает распахнутую шинель (чтобы не помялась птица-бант, чтобы видели — вот она). На рукаве шинели огненным кольцом повязка. Генеральские погоны и кокарда на фуражке покоятся на кусочках красного шелка.

Из толпы, через головы — неизвестно кому и куда:

— Вась, пойди скажи, чтоб еще шинелю красной подкладкой наизнанку вывернул! Сам он не догадается!..

…Сегодня он рядом с пунцовым февральским днем. Как хорошо! Как великолепен ты, день-малютка!

…Ток-дзинь!..

9. Забастовка

Из дневника Антона Телегина

6 марта

Наши ребята в гору пошли — в милиции вместо городовых! На рукаве, главное, красная повязка с буквами «Г.М.» (городская милиция), и наган самый настоящий, с пулями, на поясе. И, конечно, свисток, чтобы, в случае чего, пронзительно свистеть. Я ходил записываться в милиционеры — не взяли, говорят, милиционерами теперь будут гарнизонные солдаты, студенты, то есть взрослые, а мелочь, гимназистов и прочих, крути обратно — за ученье.

Ребята вернулись. Лисенко, который, главное, хвалился, что он останется, тоже поперли обратно. Лисенко сегодня рассказывал. Стоит он у водокачной будки. Приходит баба за водой, хвать-похвать — трех копеек на воду нет. Или нет, или потеряла. Баба расстроилась. Стучит в будку, а ей, главное, задаром воды не отпускают. Баба плачет. Лисенко тогда подходит и говорит, не говорит, а приказывает будочнице: